— Пойду лягу, — сказал он.

— Ну что ж, спокойной ночи! — быстро отозвалась она.

Уиф был уязвлен ее тоном, явно дававшим понять, что она рада прекратить разговор, но сдержал себя и отправился спать, не вступая в дальнейшие пререкания.

Дженис вышла на крыльцо, чувствуя, что дольше не может оставаться в тесной кухне. Ночь бархатно коснулась ее кожи, и несколько минут она простояла неподвижно, давая глазам привыкнуть к непроницаемому мраку, и постепенно разлитый вокруг жаркий душистый покой унял ее возбуждение. Она была в черной юбке и черном свитере, и свет, падавший из отворенной двери, выхватывал из темноты лишь ее золотившиеся волосы. Впервые после рождения Паулы ступала она за порог дома. Ей казалось, будто в ночной тишине слышится поскрипывание ее тела, оттого что легкий ветерок тянет ее, пытаясь стронуть с места, и она потерла ноющую поясницу, чтобы легче было двигаться. Она чувствовала себя раздобревшей и неповоротливой. Ох, если бы ночь снова сделала ее такой, какой она была когда-то.

Позабыв о том, что следовало бы накинуть что-нибудь на плечи, она закрыла за собой дверь и пошла по направлению к Когра Мосс — небольшому горному озеру, приютившемуся в ложбине между горами Блэйк, Миддл Фелл и Нокмиртон. С тех пор как она себя помнила, озеро было водохранилищем, но такими вот летними вечерами отец иногда брал ее с собой туда на рыбалку: деревенские девочки устраивали на берегу озера пикники, купались и резвились в его водах. «Вот уж где тишина, так это на Когра Мосс», — говорила ее мать.

Подойдя к коттеджу Ричарда, она приостановилась: ей очень хотелось бы незаметно заглянуть к нему. До нее донеслись звуки музыки: какой-то квартет исполнялся по радио или, может, это играла пластинка. Дженис попыталась вспомнить композитора, но не смогла; музыка, играющие на занавесках отблески пламени и мысль о завидной свободной жизни, которую, судя по разговорам, устроил себе Ричард, вызвали у нее гримаску отвращения и досады, и она заспешила прочь.

Пока она шла полями к озеру, лишь шелест ее собственных шагов по траве нарушал тишину. Беглянка! И как чудесно, что ночь, сама того не ведая, поглотила ее и она может двигаться в ней, как Иона во чреве кита. Чем дальше она отходила от дома, тем свободнее чувствовала себя — в воображении она казалась себе ночной дриадой, героиней то одного, то другого романа, непременно преследуемой или кого-то преследующей, скорее всего, мадам Бовари или Анной Карениной — любимыми героинями ее школьных дней, хотя обе они в представлении Дженис носили рабские оковы — иными словами, были связаны узами брака. Она давно не думала о них, и теперь, вспомнив, испытала удовольствие. И тотчас же в памяти возникло все, о чем она запрещала себе думать последние месяцы: ведь она мечтала о жизни, полной приключений, она стремилась к ним, хотела их, в течение тех нескольких семестров, которые она провела в Каркастерском колледже, ее ни на минуту не покидало чувство, что она вступает в новую жизнь. Увидев, что может жить как хочет — сама устанавливать распорядок дня, читать что хочет, выбирать знакомых по своему вкусу, — и поверив, что так будет продолжаться и впредь, до бесконечности, поскольку она вырвалась из туго свинченных рамок своей среды, Дженис с готовностью начала кидаться в любую бегущую мимо волну, только бы она подхватила и несла ее. И первая же высокая волна прямиком принесла ее обратно в Кроссбридж.

В свое время она пролила из-за этого немало слез, но потом успокоилась. Единственное чувство, которое она испытывала сейчас, была пьянящая радость: веселое возбуждение, казалось, передалось даже ее рукам и ногам — перелезая через изгородь, чтобы пересечь горную дорогу, она почувствовала, что они снова стали гибкими и послушными, юбка стесняла шаг, но это уже не раздражало, напротив, сопротивление шершавой материи было приятно.

Повыше, на горе, вспыхнул велосипедный фонарь и стал приближаться к ней; она прижалась к живой изгороди, чтобы не быть замеченной. То был Эдвин, который, переодевшись в рабочее платье, ехал в Киркленд, где его ждала какая-то работа. Он увидел Дженис со спины и тут же сообразил, что узнан, но что присутствие его нежелательно, и прокатил мимо, даже не замедлив ход. Она перебежала дорогу и очутилась на поле, за которым находилось Когра Мосс.

Отъехав подальше, Эдвин остановился у обочины. Он привык мгновенно определять настроение Дженис и действовать соответственно, научился извлекать из любого положения хоть какую-то выгоду для себя. Сейчас он решил, что она еще недостаточно оправилась, чтобы гулять в одиночестве в такое позднее время. Он должен тайком сопровождать ее. Не показываться ей на глаза, но быть под рукой. Он перекинул свой велосипед через калитку и спрятал его за изгородью. Затем быстро зашагал через поле к дорожке, по которой, он это знал, непременно пойдет она.

Он никогда не понимал ее пристрастья к одиноким прогулкам. Сам он вырос в небольшом промышленном городке и под словом «прогулка» понимал пикник, экскурсию, развлечение. Тем не менее он исходил с ней — до чего же бесцельными казались ему такие прогулки — все эти горы и знал их как свои пять пальцев.

Когра Мосс никогда ему не нравилось: унылое место, мало деревьев, смотреть не на что — лишь обнаженные склоны гор, обступивших ложбину со всех сторон; озерцо было обнесено железными перилами, местами сломанными — в темноте можно запросто оступиться и упасть в воду. Вспомнив об этом, он бросился бежать, забыв об осторожности, и Дженис услышала его.

— Эдвин, ты?

Он застыл на месте.

— Я же знаю, что это ты. — Она помолчала. — Если это ты, не отвечай. — Он услышал смешок, и слова застряли у него в горле. — Ну что ж, своим молчанием ты подтвердил свое присутствие, — сказала она немного погодя, — другого доказательства и не нужно.

После этой нелепой тирады Дженис двинулась дальше; дважды она приостанавливалась, чтобы насладиться замешательством Эдвина при каждой такой остановке. Ее трогало его намерение охранять ее и очень радовало то, что он не собирается навязывать ей свое общество.

Между дорогой и Когра Мосс не встречалось никаких деревьев, кроме коротенькой тополевой аллейки, неожиданно возникавшей на склоне горы Нокмиртон; словно кто-то задумал однажды превратить эту древнюю котловину в цветущую аркадию, но, наткнувшись на сопротивление голых гор, отказался от своей затеи. Однако куцая аллея сохранилась, и сейчас при свете луны, выглянувшей из-за громоздкого силуэта горы Блэйк, Дженис видны были устремленные в небо вершины деревьев, похожие на зачехленные плюмажи. Она знала, что стоит раскинуть руки, и можно коснуться кончиками пальцев нежной коры и, если бежать от тополя к тополю, стволы начнут мелькать мимо в том же завораживающем ритме, в каком телеграфные столбы проносятся мимо окна вагона.

Аллея упиралась в небольшую водокачку, а там было уже и само озеро. Она прошла ярдов сто по берегу, ведя рукой по покосившимся ржавым перилам, нашла скамейку, минуты не просидев, снова вскочила, подошла к перилам и оперлась о них, прислушиваясь, как шуршит в зарослях вереска Эдвин, выбирая наблюдательный пункт.

— Можешь спуститься ко мне, если хочешь. Я только не хочу разговаривать.

И опять ответа не последовало. Она пожала плечами.

Луна к этому времени целиком выбралась из-за гор. Она была непомерно большая, неровная и господствовала в небе, подавляла все вокруг, как на детских рисунках или на картинах Дуанье Руссо. Луна, казалось, была так близко, что с вершины горы до нее можно дотянуться рукой. Звезды, совершенно померкнув в свете этой наглой луны, превратились в пятнышки света. Ее отражение в неподвижной озерной глади было как фотография, и, когда легкое дуновение ветерка подернуло вдруг воду рябью, Дженис даже вздрогнула от негодования. В озере луна выглядела лучше, чем на небе, она теряла свой надутый космический вид, прозрачнела и становилась похожа на волшебный шар. По ту сторону озера лунные блики, играя, высвечивали каменистую осыпь, а сбоку топорщился непролазный черный кустарник, скрывавший заболоченное пространство, над которым вздымались горы с посеребренными луной гребнями.