Он тоже отхлебнул пива.

— Значит, шабаш?

— Боюсь, что так.

— Боитесь? С чего это вы забоялись?

— Я не хочу больше играть.

— Значит, не хотите уважить.

— Совершенно верно.

Эдгар ухмыльнулся, но ухмылка опять не достигла цели. Момент затеять ссору каким-то образом был упущен. Ричард убедился, как легко бывает одержать верх и как это, в общем, неважно.

— Выпьем? — предложил он.

— Давайте! Только что-нибудь покрепче.

— Прекрасно. Виски?

— Можно.

— Двойное, пожалуйста, Маргарет.

Она надавила рычажок под бутылкой и, после того как определенное количество виски налилось в стакан, надавила на него еще раз. Эдгар осушил стакан одним глотком, кивнул, стегнул собаку поводком и ушел.

Ричард сгреб деньги. Он выиграл около тридцати шиллингов. Монеты с трудом умещались в обеих горстях.

— Не могли бы вы обменять все это на пару бумажек?

— Я дам вам фунтовую бумажку, которую он у меня разменял.

— Я положу ее отдельно — пусть при случае отыграет. — Он улыбнулся.

— С какой стати?

— Ну, он…

— Он, по всей вероятности, зарабатывает не меньше вашего. Тратит по-другому — вот и вся разница.

— Неужели столько же?

— Он должен получать шиллингов двадцать пять в неделю как разнорабочий. Он работает сдельно на строительстве дорог.

— Ну а зимой как?

— Не беспокойтесь, он себя в обиду не даст. — Маргарет улыбнулась. — Теперь такой народ.

— Может, вы чего-нибудь выпьете?

Он еще ни разу не угощал ее. Значение, которое он придавал ответу на свой вопрос, ему самому показалось несуразным. Он не выдержал и расхохотался.

— В чем дело?

— Я просто подумал… — Ричард помедлил, — для меня очень важно, чтобы вы разрешили мне угостить вас.

— Ну, раз так, я выпью шотландского виски.

— Тогда и я тоже, если вы мне нальете.

— Отчего же не налить. — Она рассмеялась. — У вас такие веселые глаза, а разговариваете вы ужасно серьезно. Знаете, — прибавила она, — мне кажется, вы нарочно нарываетесь на неприятности. Вроде Эдгара.

— А он нарывается?

— Вечно затевает драки. Он бы и на вас полез, если бы не побоялся, что ему и в наш бар закроют вход. Его здесь, в городе, уже почти никуда не пускают.

— Понятно. Новое подтверждение тому, что инстинкт самосохранения действует во спасение всех окружающих. Популярная теория.

— Я тоже ничего оригинального в этом не вижу.

— Сколько вы еще пробудете здесь? — внезапно спросил Ричард.

— Несколько недель. А может, месяцев. Очень приятно пожить спокойно, после того как намотаешься как следует.

— И вы тоже?

— Нет. — Она покачала головой. — У меня теперь вроде бы все ясно. Мне нравится здесь свежий воздух, я люблю днем гулять — и проводить время с людьми, среди которых выросла. И все же здесь будто стоишь на месте, а не движешься.

— А может, оно и лучше — стоять на месте?

— Нет!

— Вы уверены?

— Да, конечно.

— Но лучше, чем если вас остановят — вот так, обухом по голове?

— Думаю, что да. Но не очень-то многих людей останавливают обухом по голове! — Она улыбнулась, подняла стакан и не отрываясь выпила.

— Впечатление, будто у вас на все готов ответ.

— Впечатление? — Она помолчала. — До чего ж легко создавать впечатление. — Но это было сказано вскользь, без намерения вызвать Ричарда на дальнейший разговор.

— А теперь мне пора идти готовить ужин, — сказала она, — спасибо за угощение.

Он вернулся к своему месту у окна, спрашивая себя, почему он действовал так вяло. Ни туда, ни сюда. Вроде бы начал флиртовать с ней — хотя в этом старомодном слове присутствовало изящество, которого явно не хватало его действиям, — ну, скажем, ухаживать за ней, но с такой оглядкой, словно делал шаг назад после каждого шага вперед. В достаточной мере бесцельное маневрирование. Он сгорбился. Плечи у него были пока еще крепкие, но он чувствовал, как все остальное тело никнет под гнетом беспробудной усталости. Он словно со стороны смотрел на себя — вот сидит себе тут, совсем поникший. Он был своим единственным зрителем, Нарцисс перед зеркалами, многократно повторяющими его отражение. История Нарцисса, обратившегося в цветок и навеки обреченного покачивать головкой, скорбя о своей неодушевленности, — разве это не самый горький миф? Свободный человек, собственноручно уничтоживший себя.

Сидя за своим столиком, он и вовсе потух. Ему казалось, что и со всем вокруг творится то же самое. Жизнь ушла отовсюду. Города, например, совсем зашелудивели от кирпича и бетона — они раскидывались перед автобусами и бульдозерами, подобно древней блуднице, награждая заразой взамен обещанного облегчения. А горы вокруг, где больше не слышно песен, — он опоздал и тут. А люди, замурованные звуками, непрестанными звуками, так что без шума уже и жить не могут. А мужчина, забывающий, что он — оплот, и женщина, не думающая, что на ней держится все. А планета, взъерошенная, равнодушно вращающаяся вокруг солнца, которое одно остается неизменным. Впереди пустота. И так просто скатиться в эту пустоту.

В бар вошла мать Маргарет. Старая женщина с задубевшей кожей, блестящими глазами, с прямыми седыми волосами, аккуратно уложенными вокруг головы. Темное платье, единственное кольцо со сверкающим камнем на усыпанной гречкой морщинистой руке. Она благосклонно поболтала с ним, и Ричард выпил еще.

Он пропустил последний автобус — в половине восьмого — и, зная, что теперь ему придется идти пешком, съел пирожок и немного хрустящего картофеля. Просидел в баре до закрытия. С Маргарет ему больше поговорить не пришлось. Слушал разговоры других.

Холодная весенняя ночь. Он пошел старой дорогой, где никто не остановит машину, чтобы подвезти его. Виски плескалось в нем, и он старался как можно быстрее переставлять ноги, чувствуя, что налит жидкостью до краев, как бочонок, и что его, как бочонок, распирает. Вне его проспиртованной головы мир не существовал — не было ни холода, ни ночи, ни ландшафта. Алкоголь подчинил себе все. Кто это ушел из палатки капитана Скотта, чтобы дать другим лишний шанс на спасение?

Надо уходить из школы. Он потух, и от этого его неуверенность перерождается в цинизм. Как же все-таки звали того человека?

Он шел посередине узкой темной дороги, луна пряталась за тучи, вокруг, насколько он мог заметить, не было ни души, и все же ему не пелось. Песни были в нем самом, глубоко запрятаны, а наутро осадки виски застелят ему мозги. Ну нет! Маргарет была… но это же смешно!

Так как звали человека, который покинул палатку? Оутс? Оукс?

Что-то в этом роде. Просто взял и ушел. Он ушел.

Не убежал!

— Это все наша Дженис его доводит, — сказал Уиф.

— Никто его не заставляет жить здесь, — возразила Эгнис, — всякий другой мужчина поехал бы за ней не задумываясь. Скажешь, нет?

— Черта с два, — ответил Уиф. — Очень он ей там нужен. Она этого и не скрывает. Если бы какая женщина так со мной обошлась, я б не стал навязываться. Она гонит его от себя… Нельзя же так! Не удивлюсь, если он плюнет на все и уедет.

— Возьмет да уедет? — Эгнис опустила шитье на колени.

Последние месяцы Уиф все неодобрительнее относился к Дженис. Словно ее постоянное недовольство вонзилось в конце концов в тот уголок сердца, где он хранил любовь к ней, и ранка, расширяясь, болела и саднила. Эгнис была очень огорчена и удивлялась силе его раздражения — вот и сейчас, едва он вернулся с работы, сел за обед, надев свои скрепленные проволочкой очки, и обсудил все, что пишут в газетах, перед тем как пойти работать в сарае или в саду, как сразу же заговорил об этом.

— Ты, выходит, считаешь, что он может вовсе ее бросить? — сказала Эгнис.

Уиф оставил без внимания ее испуганный тон.

— И прав будет. На мой взгляд, причин у него предостаточно. Что она за жена ему? Я вообще не знаю, зачем она пошла за него, разве что в тот момент ее это устраивало. Она могла с таким же успехом выйти и за Эдвина. Сама мне раз сказала, что готова выйти за Эдвина, потому что тогда сможет делать все, что ей заблагорассудится. Я об этом все время думаю. Кем это нужно быть, чтоб сказать такое?