По мнению Эгнис, миссис Кэсс поступила бы правильно, переехав в Уайтхэйвен, хоть это и доставит неприятности Эдвину: самой ей будет куда неприятнее оставаться здесь в одиночестве. Говоря о миссис Кэсс, она ни разу не назвала ее «бедной женщиной»; единственное замечание, которое она позволила себе в отношении миссис Кэсс, было довольно пренебрежительно: и зачем это нужно, сказала она, тыкать всем в глаза свое несчастье, прямо как нищенка! Вернувшись домой, она пересказала все Уифу и прибавила, что сходит к ней еще раз и предложит воспользоваться для переезда платформой для перевозки скота, принадлежащей мистеру Робсону — после того, конечно, как Уиф спросит разрешения мистера Робсона, но он еще никогда никому в этой услуге не отказывал, — а Уиф довезет ее до места и поможет устроиться. Сама же Эгнис зайдет к ней через недельку-другую, когда будет в городе, чтобы проверить, не забыла ли она чего.

Дженис не испытывала ни отвращения, ни жалости, ни страха. Она пошла к миссис Кэсс, потому что об этом ее попросила мать, посидела сколько требовалось и покинула ее дом без неприязни и без облегчения.

Она, казалось, начисто утратила свою жизнерадостность. И это особенно было заметно рядом с Ричардом, который наслаждался работой в школе и каждый раз возвращался домой, насыщенный впечатлениями дня. Правда, может, не столько работа, сколько сознание, что он работает, веселило и радовало его, но не так уж это было важно. Судя по всему, он был весел и доволен, и Дженис очень хотелось бы зажечься его энтузиазмом, только у нее это как-то не получалось.

Дженис оставалась только женой; она теперь так медленно двигалась сквозь ничем не заполненные дни, что едва слышала плач своей дочери и, уставившись невидящими глазами перед собой, в пустоту, не замечала тревожных взглядов матери.

Наконец как-то в субботу выдался по-настоящему весенний вечер, и после ужина они пошли в трактир, выпили там немножко и поиграли в домино. Дженис знала там всех, и ее все хорошо знали, только до недавнего времени ее положение в деревне — положение, в которое она поставила себя еще со школьных лет, — было довольно неопределенным. Большинству этих людей ей обычно нечего было сказать, а если когда и было, она редко снисходила до разговора. Ее поведение заслуженно снискало ей репутацию девицы высокомерной, слегка чокнутой и с сомнительным прошлым. Загадочный ребенок — неожиданный результат столь странного поступка, как отъезд в каркастерский колледж, скоропалительное замужество — неожиданный результат ухаживаний Эдвина, и последующее превращение в самую заурядную домашнюю хозяйку подтверждали самые резкие мнения на ее счет и кое-какие новые теории. Ее появление в трактире в субботний вечер, при том, что беременность ее была, правда, еще не очень, но все-таки заметна, придало этим теориям известную пикантность. Поведение же Дженис в этот вечер многих окончательно сбило с толку. Потому что, чувствуя себя здесь несколько увереннее, чем Ричард, и воодушевленная этим, она взялась опекать его и при этом так по-свойски повела себя с остальными посетителями, что кое-кто из самых смелых теоретиков тут же начисто отказался от своих прежних умозаключений и решил, что она попивает втихомолку, поскольку алкоголь явно подействовал на нее благотворно, а скрывает это столь тщательно потому, что и Эгнис за такое по головке не погладит, да и в колледж, если до них дойдет, ее могут обратно не принять.

Уже тот факт, что она отважилась подсесть к доминошникам, был сам по себе знаменателен. Эта комната где на стене висела еще и мишень для метания стрелок была сердцем трактира: здесь души были нараспашку, все были свои, и в выражениях никто не стеснялся Всех женщин громко приглашали «сгонять партию» только немногие, самые бойкие, приглашение принимали, но и они, сыграв партию-другую, обычно отходили в сторонку. Дженис же провела у стола битый час играя с Ричардом в паре, играя с нескрываемым азартом, заражая остальных участников своим воодушевлением, приводя их в приподнято-праздничное настроение, и во многих головах уже начала складываться легенда, неизменно начинавшаяся словами: «В тот вечер, когда она сюда пожаловала, я…», а когда хозяин объявил, что пора закрывать, она увела их всех за собой в соседнюю комнату, где аккордеонист еще с полчаса играл знакомые всем песни, и все они пели хором, и почти на всех лицах была какая-то полупьяная просветленность, будто это был рождественский сочельник, а не просто весенний субботний вечер.

Всю дорогу домой она бежала впереди Ричарда, который не останавливал ее. Сам он был скорее обеспокоен, чем весел. Обеспокоен тем, что весь вечер напролет она исступленно кокетничала направо и налево — такое настроение ему случалось наблюдать у других женщин, но у нее — никогда. Оно обычно бывало предвестником войны — до победы или до поражения — и, во всяком случае, сулило решительный бой. Он полагал, что в любой другой компании, где люди не были связаны добрососедскими отношениями, вынуждающими действовать с оглядкой, она своим поведением спровоцировала бы не одну попытку уединиться с ней, и он обязательно оказался бы вовлеченным в драку, пытаясь помешать этому. На нее напало какое-то бесшабашное настроение, но не в таком месте можно было дать ему выход.

У себя в коттедже, после того как в камине запылал огонь и на столе появилось виски, а не кофе, она включила радио, долго шарила по шкале, пока не наткнулась на Люксембург, передававший полный арсенал поп-музыки, сдвинула к стенам кресла и кушетку и принялась плясать, потребовав, чтобы и Ричард присоединился к ней, однако не давая ему взять себя за талию или хотя бы притронуться к себе. Стоило в эфире зазвучать мелодии не столь пронзительной, без четкого грохочущего ритма, она кидалась к радио и искала другую, более громкую станцию.

Несмотря на тревогу, Ричард чувствовал, что поддается ее настроению — его тянуло попрыгать под музыку и потопить в наслаждении танцем страшащую мысль о том, что поведение ее граничит с безумием. Поскольку попытки остановить ее явно не увенчались бы успехом, он и сам начал танцевать — отчасти ради удовольствия, отчасти из решимости не оставлять ее одну. Вскоре он уже вертелся, извиваясь всем телом, повторяя ее движения, которые, когда он смотрел на нее, казались ему немного нелепыми, слишком неестественными, слишком изощренно, неуклюже первобытными и почему-то даже неприличными в их маленькой кухне, после вечера, который они провели, — такими же неуместными, как звуки тамтама в христианском храме. Кроме того, хотя танцевала она хорошо, она с такой натугой двигала всем телом в такт музыке, что неистовство пришло на смену изяществу; это было уже не наслаждение танцем, а исступление. Она вскочила на стул и, спрыгнув на пол, низко присела, почти припала к его ногам, затем откинула назад волосы, выгибаясь все дальше и дальше назад, и стала крутить бедрами, чуть потряхивая руками. Снова вскочила на стул, со стула забралась на стол и спрыгнула оттуда, чуть придержавшись за его плечи, чтобы не упасть, тут же отдернула руки и откинулась назад, чуть не метя пол волосами, Снова вскочила и спрыгнула, и Ричарда вдруг осенило, что она старается неспроста, но не успел он поверить своей догадке, как она еще раз спрыгнула, почти упала и схватилась за живот, корчась от боли. Вызвали доктора; у нее произошел выкидыш.

Эгнис потратила больше времени, чем ожидала, разыскивая новое жилище Эдвина, и уже решила, что придется возвращаться в Кроссбридж пятичасовым автобусом, а не трехчасовым, которым она ездила обычно в дни своих больничных дежурств. Беда в том, что Эгнис никогда бы не подумала разъезжать на автобусе по городу, гараж же Эдвина находился на окраине, которую она знала плохо, так как почти все ее дела в городе были сосредоточены в центре.

До места она добралась вконец уставшая. Было начало лета, и день выдался жаркий, а последний отрезок пути пришлось идти в гору, мимо убогих лавчонок и куцых рядов стандартных домишек, за которыми прятались огороды и груды шлака, сбегавшие прямо к морю. Само море было скорее серое, чем синее; оно сверкало и переливалось под солнечными лучами, соблазнительное после улиц, по которым клубами носилась угольная пыль, но недоступное для купальщиков, поскольку илистая береговая полоса перемежалась нагромождениями грязных камней; купаться нужно было ехать в Сент-Биз, который можно было узнать по скалам, вздымавшимся в нескольких милях к югу от уайтхэйвенской гавани, или еще дальше, в Сискэйл, где был песчаный пляж. Пароходов не было, и над морем стояла тишина, только пыхтел паровоз, бегающий по территории порта. Эгнис родилась здесь поблизости в те времена, когда угольные шахты встречались через каждые двести-триста ярдов; сейчас все они позакрывались, и их копры были похожи на стенобитные машины, которые побросали после снятия осады. Она не скучала по этим местам.