Мокрый вереск чавкал под ногами, однако ходьба не усилила его усталости, а, напротив, разогнала ее. Вернее, он сам разогнал усталость, так энергичен был его шаг. Скоро он достиг вершины — здесь не было ничего, кроме сложенных из камней пирамидок разной величины и нескольких сгрудившихся овец, которые насторожились при его появлении, Но не разбежались. Он закурил и остановился.

Об Эгнис Дженис сказала: «Это не имеет значения». Сейчас, стоя здесь, он подумал, что она права. Это не имело значения. Эгнис умерла, и стоит ли терзать себя, выясняя, какую роль сыграл ты в ее смерти. Но если не имеет значения это, то что же тогда имеет, господи, — что?

Имеет значение то, что Эгнис жила. При всей расплывчатости и пристрастности его оценки сомнению не подлежало, что она была добрым, хорошим человеком. И вот это имело значение и для него и для всех, знавших ее. Вполне возможно, что такая доброта могла произрасти лишь на почве, которую жадные руки его современников успели содрать с лица планеты, однако она оказалась способной существовать и вне родной среды. Эгнис отстаивала ее право на существование; у нее хватало силы воли проводить в жизнь то, что она считала своим долгом. Будь она «добра, потому что такая уж уродилась», она, без сомнения, не наделала бы стольких промахов, ей не приходилось бы, пересиливая себя, работать, когда ей вовсе этого не хотелось, она не брала бы на себя слишком много и не была бы порой немножко тщеславна! Нет! Доброта ее не была даром божьим. Она была делом ее рук. Эгнис пустила корни, нашла точки соприкосновения с Верой, Надеждой и Жизнью духовной, и вот это-то и выявило все, что было в ней лучшего. Он улыбнулся — ему вдруг вспомнились слова: «Да сохранится память о ней в наших сердцах», только на этот раз улыбка не была ни беспокойной, ни безнадежной — просто улыбка при взгляде на долгий путь, теперь уже пыльный и исхоженный, который привел его к этой фразе.

Но раз Эгнис сумела создать свою жизнь — пусть даже она располагала для этого лучшими средствами, пусть у нее были благоприятствующие обстоятельства, которых недоставало ему, исторически сложившиеся устремления, которых недоставало ему, покоящиеся на суеверии, но тем не менее действенные табу, которых опять же недоставало ему, — значит, это все-таки возможно. И добиваться чего-то он хотел, только взяв Эгнис за образец. Жизненный успех мог быть приятен и неприятен: это относилось и к богатству, и к власти, и к общественному положению — все это одно и то же, но все это несущественно по сравнению с главным: уверенностью, что правда существует, и способностью жить по правде. Правда неотделима и от любви; он любит — довольно взвешивать и копаться в себе, можно считать, что это установленный факт. Раз любовь пережила их последние встречи, когда они низвели ее до простого физиологического отправления, и снова сумела превратиться в бурный порыв страсти, значит, она выдержит и другие испытания.

Он не мог дольше оставаться вне жизни, естественной и привычной для него. Дальнейшее промедление приведет к тому, что он закроет себе путь к возвращению и в конце концов превратится в добровольного пожизненного изгнанника, постоянно мучимого страхом, что стал он таковым, потому что ему не хватило духа дерзнуть. Ну и потом, издеваться над всем я вся — это ведь лучший способ тешить свое тщеславие. Да, возвращаться нужно, но как и когда, это он решит сам.

Если смотреть правде в глаза, выходит, будто он ничего не получил от своего пребывания в Кроссбридже. Все, что он знает теперь, он знал я раньше, до того, как приехал сюда. Но отчетливо, как никогда, он понял разницу между тем, что значит просто знать и знать безоговорочно, когда для тебя становится необходимым и вместе с тем радостным руководствоваться этим знанием во всех своих поступках и ты уже не можешь жить иначе, как в соответствии с ним.

Что он нашел? Ничего из ряда вон выходящего. Что он искал? Немало. Оставался риск впасть в суетность, начать носиться со своим новым устремлением, как с драгоценной чашей, — не дай бог, еще кто-нибудь ее разобьет; занестись при мысли, до чего же здорово ты сумел наладить свои взаимоотношения с миром и до чего жалки попытки окружающих в этой области; или очень уж возомнить о себе, уверовать в свою правоту — настолько, что утратишь способность видеть разницу между тем, что действительно плохо, и тем, что не нравится лично тебе. В достаточной мере опасно да и простодушно как-то — здесь, пожалуй, можно употребить это слово — «стараться быть хорошим».

Но ведь доброта Эгнис не лезла всем в глаза, не кричала о себе. Она просто была основой, на которой Эгнис старалась строить свою жизнь, — старалась как могла. Подражать Эгнис он не мог, хотя и хотел следовать ее примеру. Он же добивался вот чего — сознания, что действует по непреложной правде, оно необходимо было ему, чтобы усмирять сумбур своих мыслей, которые взлетали потревоженной стаей всякий раз, как ему нужно было принять какое-нибудь твердое решение. И может быть, в прямом смысле слова ничего «доброго» в этом нет. Разумеется, он никогда не сумеет отыскать правду в ее непреложном значении, хотя он собирался продолжить — вернее, начать — свои поиски, и если слово «добро» не устраивает его, тем хуже — все равно придется обходиться им, поскольку в настоящий момент другим он не располагает.

Рассвет. Ричард обернулся и стал смотреть, как он ощупывает горные вершины: Старлинг Додд, Грэйт Бурн, Хен Комб, Блэйк Крэг, Гэйвел Фелл, все они вырисовывались, как гигантские маяки, готовые к тому, чтобы их зажег наступающий день. Птицы, пробудившись, пробовали голоса, сразу наполнив воздух своим гомоном, и уже трудно было поверить, что только что было совсем тихо. И солнце, казалось, выслало вперед свой личный ветерок — легкую и теплую струйку, пробившуюся сквозь волны холодного воздуха, которые перекатывались между горами. Он кинул взгляд на открывшийся ему бескрайний пейзаж: ни коттеджа, ни лачуги, ни человека — и не испытал при этом, как когда-то, ни благоговения, ни робости. Он знал, что в горах все еще сохраняются стены, пусть полуразрушенные, негодные — все равно они опоясывают даже самые высокие макушки; а в деревнях есть дома и речки. Встало солнце, и, наблюдая его могущественное царственное появление, он понял, откуда взялось поверье, будто оно катится по небу на колеснице, запряженной небесными конями. Роса сверкала таким богатством красок, что трудно было поверить — неужели это всего лишь вода; словно горные духи, повелители бриллиантов и изумрудов, прокрались ночью в траву и осыпали ее драгоценными камнями.

Он повернулся и посмотрел вниз, на Кроссбридж: все еще погружен в темноту, но подальше белели облака, подымавшиеся с моря, будто божественным соизволением вода сперва превратилась в молоко, а затем в тончайшую воздушную завесу. При появлении солнца дрожь восторга пробежала по заливу Солуэй и мириадами искр рассыпалась по его поверхности и по прибрежной равнине — легкое трепетное потягивание.

— Один! Один! — громко крикнул Ричард, и голос его прозвучал вольно и открыто. Куда бы он ни повернулся, всюду свет теснил тени, и краски, пережив ночь, как ни в чем не бывало выступали повсюду. Его чувства были насыщены до предела, и только благодаря дыханию он оставался тем, чем был, — предметом одушевленным и, следовательно, живым. И вот он стоял и дышал полной грудью, в то время как окружающий мир легонько ударял по его чувствам, как ударяет хвостом в океане рыба, — именно это ощущение он почти забыл и сейчас с наслаждением отдавался ему. Ощущать свое бытие и давать ему медленно сочиться сквозь переполняющее тебя безмолвие.

Солнце поднялось выше, стали видим уже церковь без шпиля, дома, где жили люди. Солнечные блики на крышах машин, стоявших возле гаража Эдвина. Гаража, где они вдвоем с Эдвином провели не один вечер и каждому хотелось спросить и страшно было узнать, не повинен ли собеседник в том же сокрытом преступлении, что и сам он, — в убийстве. Хотя это слишком сильное слово для обоих. Отправлялся Ричард к Эдвину в такие вечера в надежде, что земля содрогнется от его сомнений, раскаяния, запирательств, после чего останутся черные ямы виновности и развалины надежд. Ничего этого не происходило — так, игра одна, за уши притянутая дружба, в конце концов перешедшая во взаимную неприязнь. Но во время разговоров с Эдвином он понял, как самонадеянно приписывать себе худшее без достаточных на то оснований: он не был убийцей и только с отчаяния мог возомнить себя таковым.