И этот вечер прошел так, как обычно проходили теперь вечера дома, — они толклись на небольшом пространстве, чуть ли не извиняясь каждый раз, когда наталкивались друг на друга. Зашла Эгнис, потом все вместе они пошли к ней, а миссис Джексон стояла, как одинокий часовой, на полпути между двумя коттеджами и с победоносным неодобрением посматривала на все это. Они уложили Паулу и уселись читать.

Ричард уже давно отказался от планомерного чтения, бросил регулярно слушать свои пластинки. Уютные «культурные» вечера, которых он немного стеснялся, но которые тем не менее доставляли ему большое удовольствие — хоть он и не мог бы с уверенностью сказать, искренне оно или надуманно, — эти вечера отошли в прошлое. Всякая систематичность ушла из его жизни. Он вообще махнул рукой на свой жизненный распорядок. Читал, но без разбору. Когда-то он гордился своим физическим состоянием, способностью ограничивать число выкуриваемых за день сигарет, соблюдать режим — все это ушло, и, в общем-то, без сожалений.

При том, что Дженис жила в Каркастере, а сам он пропадал целыми днями в школе, делать дома было почти нечего, если специально не искать себе занятия. И соображения удобства, возникшие у него, когда он только решил жениться на Дженис (которые он тут же отверг, но забыть о которых не забыл), рикошетом ударили по нему же. Дженис-то рядом не было. И если раньше он был один по собственному решению и сам выбрал место, где осесть, то теперь он был один, потому что в планы Дженис входило временно оставить его здесь.

Может, ему следовало проявить больше твердости, когда она собралась уезжать, — но на каком основании, если он сам был сторонником независимости? Или последовать за ней в город, хотя бы даже теперь, — но зачем? Помимо всего прочего, он не хотел играть вторую скрипку при Дэвиде.

Не хватало ему чего-то. Дело свое он делал, а знать толком ничего не знал. Вот Уиф, тот был у себя в саду хозяином — все там было ему знакомо и понятно, а он, Ричард, до сих пор не разбирался ни в растениях, ни в цветах, ни в деревьях, ни в животных, и собственное невежество все больше угнетало его, тормозя восприятие того, что должно было давать ежедневную пищу уму.

Он снова принялся изучать названия садовых цветов. Каждый вечер Уиф повторял ему их, и, выходя на прогулку, он выискивал знакомые цветы на насыпях вдоль изгородей и в полях.

Итак, он будет знать названия всех цветов! Ричард расхохотался.

— Ты что?

— Ничего!

— Что тебе так смешно? Прочитай!

— Да нет, просто вспомнил смешное. — Ее внезапный интерес возбудил его. — Пошли спать, что ли? — И тут же легчайшая тень пробежала по ее лицу, изменив его выражение.

Значит, им опять предстояла такая же ночь — инертные тела бок о бок на несмятых простынях. Но разве это так важно, ведь не секс же, в конце концов, самое главное? Он, не отводя глаз, смотрел на нее, пока она не заговорила.

— Я сегодня завтракала с Дэвидом.

— Как он?

— Все такой же! Наслаждается своим повышением.

— Молодец!

— Был весел и бодр.

— Дважды молодец!

— К чему этот тон, Ричард?

— Что еще?

Дженис оставила этот вопрос без ответа. Но ее вдруг охватил жгучий стыд: она немало сделала, чтобы вогнать его в удрученное состояние. И вогнала-таки.

— А как прошли пробные выпускные экзамены в школе?

— Боже милостивый! До чего она старается!

К чувству стыда примешалась обида.

— Мы еще успеем выпить до закрытия по одной, — сказал он. — Пойдешь? Я так и думал, что нет. Не дожидайся меня. — Он пошел к двери. — А я могу с десяти шагов узнать наперстянку, — сказал он оттуда.

Она продолжала читать все так же сосредоточенно, с совестью, не потревоженной его выходкой. Он взялся губить себя с тем же безрассудством, с каким брался за все, думала она. Но чтобы помочь ему, пришлось бы вмешаться в его дела, отчего — по ее твердому убеждению — пользы все равно никакой быть не могло. Пусть поступает как знает.

Бежать! Она сказала ему о противозачаточной спиральке, и, возможно, дело было именно в этой вещественной, как бы сказать… «пломбе», что ли? Уже при одной мысли об этой преграде, самодовольно угнездившейся в самой точке соития, бесстрастно налагающей свое пластмассовое вето, его передернуло, как от боли. Но возражать тут не приходилось. Это уж будьте уверены. Смеяться? Ему расхотелось жить.

Бежать! Ну да, конечно… «Лети, лети», — промолвила птица, и его птичка заставила-таки его полететь. Податливый воск характера, несуразные, растрепанные перья нравственного сознания — вот из чего были сделаны крылья, пристегнув которые он устремился к солнцу — или к слишком уж неприкрытой действительности, — что и привело к небезызвестному падению с неба, не замеченному находившимся поблизости пахарем. Икар с картины Брейгеля: иллюстрация к мысли «проще всего отвернуться от чужой беды!» «Люблю людей, которые замахиваются на непосильное и гибнут», — это Ницше, сам канувший в безумие, все тот же Икар… И все потому, что крылья-то были ненастоящие. Или, может, потому, что солнце все равно оказалось бы слишком горячим — какой материал ни возьми, — даже если бы какой-нибудь Мэрлин проник в чужую мифологию и превратил юношу в настоящую птицу — ну, в сокола, например. Ведь сокол тоже мог бы слишком приблизиться к солнцу — нетрудно додуматься, что ему захотелось бы дерзнуть. Рискованно. Опаленные крылья вместо растаявших. Не тот эффект! Обгоревший ком, плюхнувшийся на вспаханное поле, чтобы стать перегноем. Тогда как Икар, юноша-птица, будет, несомненно, со временем найден — и хоть что-нибудь да скажут по этому поводу, ну хотя бы просто: «Какая жалость!» Но сказано будет больше, и кого-то возьмет любопытство, и он сам решит попробовать и на этот раз не подлетит так близко к солнцу. Только зачем тогда вообще лететь?

Опять фантастическая путаница мыслей. Это начинали сказываться слишком большие дозы одиночества. Он предавался любимому — самому для себя рискованному — занятию: размышлениям, но мысли его, по-видимому, не властные согласовывать действия с намерениями, бесцельно толклись вокруг груды нахватанной отовсюду дребедени; факты и иллюзии приставали к оболочке его мозга, как мухи к свисающей с потолка липучке. Или, может, он был недостаточно одинок — но где оно, это дремучее одиночество высохших анахоретов, или симеонов столпников, или вообще людей, удалившихся в пустыню. Какая уж тут пустыня! Англия — это страна парков с ухоженными дебрями и «запущенными» уголками, где за каждым кустом прячется пышная зелень огорода. Да, конечно, он должен был попробовать создать себе настоящее одиночество — но в этом случае эксцентричный отшельник непременно был бы раскопан лет через двадцать журналом «Ньюз оф ди уорлд» и получил бы хорошенькую рекламу. Если вы удаляетесь в пустыню в Англии — даже в такую пустыню, — вы становитесь Робинзоном Крузо, начинаете сажать капусту… и ждать, когда же можно будет вернуться.

Может, может, Мэри, все наоборот, как твой сад весной цветет? В нем похотливые быки и рогоносцы-дураки…

Он, спотыкаясь, доплелся до трактира и за полчаса успел выпить предельно много. Компания в трактире раз и навсегда установила свое отношение к нему — привычный чужак, вроде золотых рыбок в полиэтиленовых мешочках на ярмарке («все равно больше двух дней не проживет»), герметически закупоренный в недоступную пониманию неопределенность своего положения («Он что, учитель? Интересно, надолго его хватит?»), но тем не менее он был там принят — на черта это надо, быть принятым! Он мог болтать с ними, метать в цель стрелки, слушать, порой посмеяться. Но главное было — пить; не то чтобы он по-настоящему запил, но пропустить несколько стаканов — что ни день, то больше, — хорошо проспиртовать слизистую оболочку желудка — это да!

В ту ночь он не тронул Дженис, но на следующий день после обеда, застигнув ее врасплох на заваленной воскресными газетами кушетке, взял свое. Вспомнил тот раз возле заброшенной шахты, когда почувствовал, что она — его; снова поверил, что если она кого и любит, то только его, но вновь ощутил и ее холодность — леденящий холод, идущий из самой души; даже находясь на вершине страсти, когда они блаженно сливались в одно, он не мог преодолеть чувства, что доступ ему закрыт. Он знал, что скоро опять его будут преследовать эти вечные сновидения, в которых все женщины — нимфетки, девственницы, только и ждущие, чтобы первый встречный рыцарь подцепил их на свое греховное копье.