Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Этот стиль сложился до него, все, что ему нужно было, — это принять его, не строить какую-то особую жизнь, а просто почувствовать себя неотделимым от остальных, причем не только в настоящем, но и в прошедшем; не пытаться доказывать себе, что то, что делает жизнь яркой и полноценной, хорошо не только сегодня, но было хорошо вчера и всегда будет хорошо, а жить соответственно. Прежде он испытывал страхи — сейчас он и думать забыл о них: он был любовником, мужем, отцом, сыном, другом, соседом, учителем — человеком, который стал своим в этой деревне, и ведь ничего чудодейственного в этой деревне нет, дело вовсе не в месте, а в нем самом. Дай он себе время задуматься, у него, возможно, закралось бы подозрение, что ничего он не постиг, а всего лишь юркнул в какую-то щель; он понял бы, что теперь просто жить нельзя, что необходимо перед каждым шагом щупать землю, потому что все эти массовые истребления и бомбы, технический прогресс и организации привели к тому, что человек не обладал больше достаточным разумом и чутьем и уже не мог доверять земле, по которой ступал. Но над этим он не задумывался. Он решил, что здесь впервые с тех пор, как стал взрослым и перестал быть доверчивым, он обнаружил объединяющие людей свойства. И хотя эта прекрасная мечта могла разбиться вдребезги, могла исчезнуть, могла быть непоправимо запятнана, он верил в нее, и еще никогда в жизни ему не было так хорошо.

Именно теперь он по-настоящему полюбил Эгнис. Она излучала не бодрость, хотя элемент бодрости, несомненно, присутствовал, не радость, не довольство жизнью, хотя и это все было, — излучала она при каждом своем движении надежду. Не тот жизнерадостный оптимизм, который возносит вас к небесам, чтобы затем шмякнуть оземь, и не елейные, навек затверженные посулы грядущего блаженства, от которых веет непроходимой скукой; ее надежда касалась настоящего и выражалась в каждом ее жесте, в каждом взгляде. И после ее ухода зароненная надежда оставалась в сердцах, подобно тому как музыкальная фраза еще долго остается в памяти, после того как оркестр скрылся из виду. Она и сама прожила нелегкую жизнь, отнюдь не была овечкой и давала волю языку, когда хотела выразить свое неудовольствие; она не отличалась и излишним благочестием, и сказать, что она безупречна, было бы явным преувеличением; она знала изнанку жизни и всю ее сложность, не сторонилась их и тем не менее верила в жизнь и верила, что жить хорошо.

Эгнис привязалась к Ричарду, и скоро они стали как мать и сын, свойство́ мало-помалу превратилось в родство. Близкое соседство укрепило их взаимную приязнь, как это было и с Эдвином. Когда она убедилась в искренности отношения Ричарда к ней и другим, в его страстной любви к Дженис и нежной — к Пауле, поверила в его решение стать преподавателем, и преподавателем хорошим — судя по тому, как он готовился; когда, наконец, поняла, что он вовсе не подсмеивается над чудачествами Уифа (сама Эгнис нисколько не закрывала глаза на сумасбродства мужа, иногда высмеивала их, иногда искренне потешалась, слушая его, но никогда не подумала бы оборвать, потому что таким уж он был — человек, которого она любила), она прониклась к нему добрыми чувствами. Сиротство Эгнис непременно связывала с одиночеством. В ее ранних воспоминаниях, помимо шахтерских городков, фигурировали детские приюты, всегда мрачные, как зал в ратуше, пропитанные угольной пылью, как каморка при выходе из шахты; выстроенные парами ребятишки, обкорнанные до самой макушки мальчуганы — в этих приютах дети испытывали страшное одиночество: казалось, что и позади у них ничего нет и не было и что не к кому им обратиться за поддержкой или хотя бы за указанием. И как ни убеждал ее Ричард, что дед и бабушка были на редкость добры к нему и заботливы, запечатлевшаяся у нее в мозгу картина не могла не влиять на ее чувства к нему, ей представлялось, что он, должно быть, испытывает не только радость, соединяя свою жизнь с женщиной, рядом с которой стоят еще два поколения, но, возможно, сердце у него слегка щемит.

Единственная новость, которую принес им Уиф в разгар этой снежной зимы, было известие о смерти Гектора. Гектор завел моду в любую погоду вываживать лошадей по дороге, пролегающей за его домом. С трудом держа обеих под уздцы, он водил их взад и вперед, как крошечный грум, ухаживающий за конями какого-нибудь римского легионера, — взад-вперед, взад-вперед, пока они не проделывали положенный моцион. Даже в гололедицу. Тогда он выходил загодя и соскребал лед на дороге или скалывал бугры, предварительно разметав снег. Какая-то собака кинулась лошадям под ноги. Они взвились на дыбы и, стоя на мощных, играющих мускулами задних ногах, оторвали от земли Гектора, не выпустившего из рук уздечек; он отбрыкивался от собаки, с рычанием вертевшейся у него под ногами, а обе лошади, грозные лошади, настоящие клайдсдэйли, обезумев от страха, тащили его, не давая ступить на землю, пока он наконец не отпустил одну из них, но тут же попал под другую и получил копытом удар в лоб, от которого умер на месте.

— Последний он такой оставался, — сурово сказал Уиф, — а теперь вот и его не стало. Но обещание свое он крепко держал. Сказал, что никогда больше не будет азартничать, и не азартничал. Ни разу. — Он помолчал. — Лошадей-то, наверное, пристрелить придется.

Но вот пришел день, когда снег перестал быть надежным укрытием. Через несколько недель после того, как они поженились, зерно, которому суждено было упасть на почву, на которой строился их брак, и пустить там корни, оказалось посеянным. Дженис мимоходом спросила Ричарда, уж не намерен ли он поселиться в Кроссбридже навсегда, и напомнила ему, что сама она хотела бы отсюда уехать. Он замер, но ответил, что хотел бы остаться здесь и уедет только в том случае, если об этом попросит его она — его жена. После этих слов он почувствовал, что надежды его разлетаются, беспорядочно рассыпаются, что он снова один. Но она успокоила его, сказав, что счастлива его счастьем, и попросила забыть об этом разговоре.

Пасха была ранняя. Снег и лед стаяли. Ручьи надулись и бурым пенящимся потоком вышли из берегов, на два фута затопили Кроссбридж и даже самый мост; ручьи скатывали вниз по склонам обломки скал, опоили зеленеющие поля до того, что они превратились в непроходимые болота. Дороги развезло так, что по ним было ни пройти, ни проехать. Скоро только в ложбинах, куда не проникало солнце, еще сохранялись прожилки снега, напоминающие о зиме. Природа набухала первой зеленью — предвестницей весны, грядущего изобилия. А Дженис узнала, что ждет ребенка, и лед, ушедший с лица земли, вошел к ней в душу.

Глава 21

Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы сообщить об этом Ричарду и родителям. Она откладывала разговор со дня на день, бывало, что и сама забывала, и тогда на душе у нее становилось легко и весело; все же в конце концов она заставила себя сказать им. Их радость и заботы, которыми, узнав, они окружили ее, действовали на нее раздражающе; ей казалось, что кровь и вправду холодеет у нее в жилах, и ответную улыбку ей часто приходилось мучительно выдавливать.

Ричард начал преподавать, и большую часть дня она оставалась одна, всеми силами стараясь подавить страх и отвращение к набухающему в ней ребенку. Она гуляла с Паулой, как-то раз даже помогла матери убрать церковь, побывала на собрании Женского клуба. Начала играть на пианино — когда-то, пока Дженис еще не решила, что у нее для этого нет времени, мисс Уилкинсон в течение нескольких лет бесплатно занималась с ней музыкой, — просмотрела список книг, притворяясь перед собой, что еще поедет в Каркастер. И несмотря на все это, постоянно пребывала в паническом страхе, и впереди ей мерещилась катастрофа.

Она почти перестала выходить, ничего не делала, ничего не читала, слушала радио — но голоса ее раздражали, пенье и декламация стали невыносимы, и она наполняла кухоньку коттеджа электронными ритмами поп-музыки, — вставала поздно, перестала следить за собой, оставляла посуду немытой, под всеми предлогами подкидывала Паулу Эгнис, которая была рада помочь, опасаясь, что беременность воскрешает мучительные воспоминания, думая, что потворство и неусыпная забота будут с ее стороны лучшей помощью.

48
{"b":"214898","o":1}