И все тревоги улеглись, призраки исчезли, она всю себя отдавала ему, раскинув руки, дотягиваясь кончиками пальцев до краев постели, и наконец все, что разделяло их, окончательно растворилось, и они, свитые в один кокон, медленно плыли куда-то. Забытье наступало, лишь только они замыкали друг друга в объятиях и ее ноги не спеша обвивались вокруг его тела; забытье в момент кипения страсти — именно об этом он и мечтал, мечтал всегда. Умирая так, он вновь мог возродиться к жизни. Поиск был окончен; на смену путанице их отношений пришли: служение друг другу — готовность слить воедино свои тела, властность — его ненасытность в любви, нежность — теплота ее ласк.

Они поженились вскоре после рождества. Эгнис боялась, что Дженис кинулась к Ричарду с отчаяния, оставшись с ребенком на руках и сознавая, что Эдвин для нее потерян, и всячески пыталась убедить ее, что время терпит, что спешить некуда, впадать в панику нечего. Но, оправившись от неожиданности, она все с большим расположением стала относиться к Ричарду и день свадьбы встретила с радостью. Уиф тоже был доволен, особенно он обрадовался, когда узнал, что Ричард устроился преподавателем в школу в Клитон Муре и начнет работать после пасхи. Они решили поселиться в крайнем коттедже, который прежде занимал Эдвин; появилась наконец какая-то определенность, и это тоже радовало Уифа.

Эгнис так хотелось, чтобы они венчались в церкви, что она, сделав над собой усилие, попросила их об этом. Чтобы доставить ей удовольствие, они согласились, однако Дженис отказалась от фаты и надела в церковь голубой костюм.

Все было в снегу. Талый снег на дорожках за воротами церкви, коричневатые следы от грязного снега на новом коврике возле купели. Эдвин прислал им в подарок застекленный книжный шкаф.

Они поехали на несколько дней в Эдинбург, это было их свадебное путешествие, и вернулись оттуда на день раньше, чем собирались, — обоим хотелось скорее в свой дом, в свою постель, потому что предавались любви они очень часто — все, что им нужно было, это лежать обнаженными, сжимая в объятиях друг друга.

Снег пролежал до самой пасхи. Выдавались дни, когда он стаивал, но на утро все опять было под белым покровом, чуть оплавленным лучами яркого зимнего солнца. Только живые изгороди быстро выдирались из-под снежного покрова и стояли на страже, намечая границы частных владений, готовые ограждать от любых посягательств вверенную им землю. Не то что стены — эти сложенные из камня ограды, накрепко приросшие к горам, похожие на кожу, скинутую проползшей здесь когда-то первобытной тварью, прятались под снегом. Хотя и они не были совсем уж невидимы, сугробы, возвышавшиеся то там, то тут, указывали, что на этом месте задержан снежный обвал или оползень и что, раскидав снег, обязательно обнаружишь здесь каменную стену.

Снег приглушал все звуки. Дороги быстро превращались в коричневатую жижу; она перемешивалась с песком, разбросанным заботами муниципальных властей, и это месиво разлеталось грязными брызгами из-под колес грузовиков, а затем мирно оседало в канавах. Собаки попрятались по домам. Тракторы не работали в полях. Движки муниципальной электростанции, которые обычно грохотали, как «пробный гром на репетиции», по выражению Эгнис, сейчас, придушенные тяжестью снега, мягко постукивали. Люди ходили закутанные и сосредоточенные — не то что летом, — в перчатках, шарфах, толстых свитерах, башлыках, рукавицах, пальто, сапогах, толстых носках, и, когда они окликали друг друга, слова вылетали неожиданно громкие и хрусткие и тут же бесследно тонули в снегу. Счищать грязь с крыльца и разметать дорожки вот что стало основной работой. По вечерам ею занимались мужчины, по утрам — женщины.

И тут-то вы замечали, как малолюден Кроссбридж. Потому что нигде — ни на крутых склонах гор, ни на полянах, скатывавшихся к скованным тоненькой корочкой льда ручьям, — не видно было ни салазок, ни снеговиков, ни снежных боев. Возле церкви ребятишки из ближних коттеджей расчистили пологую дорожку, и по воскресеньям можно было наблюдать, как несколько мальчишек и девчонок тянутся туда гуськом, таща за собой приземистые деревянные санки с начищенными стальной стружкой полозьями, а если отец оказывался в добром расположении духа, то и смазанными маслом. А так с вершины Нокмиртона, на которую забрался как-то Ричард, незаметно было никакого движения, если не считать снующего между раскиданными коттеджами кирпично-красного почтового грузовичка, который то и дело буксовал на обледеневшей дороге, и никаких звуков к нему на вершину горы не доносилось — просто видно крошечный яркий грузовичок, засевший в снегу. Зато вокруг, в горах, которые громоздились всюду, по-видимому, непрестанно шло какое-то движение: снег оползал, открывал прогалины, обваливался, образовывал наносы, можно было подумать, что горы, поеживаясь, стараются стряхнуть его со своей старой шкуры, тяжко вздыхают, выбиваясь из-под снежного покрова, тогда как равнина остается недвижной.

Их коттедж в эти дни был темной, потайной норкой. В камине постоянно пылал огонь, и уютная атмосфера дома приятно дурманила, заставляя жить как в тумане; они вставали поздно, ложились рано, проводили большую часть дня за чтением и обсуждением планов на будущее. Деньги у Ричарда кончались, поэтому работа становилась насущной необходимостью, и это его радовало. Он считал, что преподавание — честный способ зарабатывать на жизнь, и попросил выслать ему все его записи лекций по истории и книги, которые он оставил на хранение у дедушкиного соседа. Просматривая эти записи, он наслаждался четкими формулировками причин и следствий, звучанием имен и названий битв, трескучестью общеизвестных истин. Работа, которую он проделал когда-то в университете, сейчас не вызывала у него никакого раздражения, быть может, потому, что места, где жил он теперь, столь бедные памятниками времен завоевания Англии норманнами, изобиловали напоминаниями о связи поколений — в камне и в обиходе, в понятиях и в характерах, — так что все эти споры и раздоры из-за Плантагенетов, Тюдоров, Стюартов, вигов, тори, магистратов, метрополии, Реформации, закона об охране общественного спокойствия и порядка представлялись ему лишь ловкими приемами, нужными, чтобы взбудоражить людей хотя бы на короткое время. Однако во всем этом была и своя прелесть: может быть, потому, что в Лондоне ему и самому приходилось принимать участие во всяких закулисных сговорах и политической игре, узоры истории представлялись ему не тонко продуманными маневрами, нужными для разрешения какого-то давно потерявшего всякое значение вопроса, а сложными тактическими ходами людей честолюбивых и принципиальных, жадных или бессребренников, а то и совмещавших все эти качества, и сама история, которую должен будет преподавать он, освобождалась от помпезности и тяжеловесности, сообщавшихся ей в университете, и становилась скорее собранием анекдотов.

Кое-что из этих лекций следовало переписать заново, и Дженис помогала ему. Ее тоже увлекла эта работа. А когда Ричард снова взялся сочинять музыку для песенок, она помогала ему подбирать для них стихи. Он поймал себя на том, что снова напевает какие-то мотивчики, и кое-что из них записал. Он понимал, что без магнитофонной записи, а еще лучше — пробной пластинки шансы на успех так малы, что их можно приравнять разве что к шансу выиграть главный приз в денежной лотерее; все же он отослал песенки приятелю, занимавшемуся изданием нот, и был доволен этой почти безнадежной попыткой, очертившей узкий круг его жизни.

А этот круг действительно чудесным образом сузился. После брака. Устланный внутри шелковой ватой сосуд — вот что такое брак. Мятущиеся мысли в голове, раздражение, которое эти мысли вызывали, — все потонуло в его любви к Дженис. С каждым новым днем воображение дорисовывало все новые ее добродетели, достоинства, прелести, и с каждым днем она становилась в его глазах все совершенней. Крепла его любовь, росло его мнение о ней, преклонение перед ней; и каждая частица его души была заряжена пылкой нежностью к ней, так же как каждая клетка его тела трепетала от страсти к ней. Он был подобен одному из тех растений, которые, сомкнутые и скрученные, ждут своего часа, чтобы вдруг раскрыться и пышным цветением и одуряющим ароматом вытеснить само воспоминание о своей было невзрачности. Но, исполнив свое назначение, они уже больше ни к чему не стремятся. Так и Ричард — он перестал копаться в себе, ему достаточно было Дженис, Паулы, Уифа с Эгнис и деревенских знакомых, достаточно познать, что такое любовь, и увидеть, как она раскрепощает всегда жившие в его душе чувство юмора, доверчивость, привязчивость и оптимизм. В нем окрепла уверенность, что он нашел стиль жизни, в поисках которого приехал сюда.