Прежде всего он должен сказать ей — не мямля, без всяких там колебаний, таящих в себе трусость, — о роли, которую, по его мнению, он сыграл в смерти ее матери. Он уже намекал на это, и довольно прозрачно, но, поскольку ему было важно не оправдаться, а выяснить ее отношение к этому, необходимо было снова начать этот разговор и довести его до конца. Потому что признание, сделанное Эдвину и приведшее к тяготившему его панибратству, так что теперь Эдвин приветствовал его, как будто они были заговорщиками — только, мол, он, Эдвин, стреляный воробей, а Ричард еще новичок, — это признание не достигло цели. Собственно, точно определить свою цель он и не мог, чувствуя, что поймет ее по-настоящему, лишь вплотную приблизившись к ней. Иногда ему казалось, что вопрос просто в том, что ему нужно облегчить душу — что ж, может, это и неплохо, да только принесет ли исповедь желанное облегчение; а потом ему начинало казаться, что дело, скорее, в стремлении быть искренним до конца, что существуют вещи, которые необходимо высказать и понять раз и навсегда, иначе мысли о них остаются неприкаянными или просто оседают в душе, как поселенцы без права гражданства.

Поэтому он тщательно подавил раздражение, которое начинало душить его теперь каждый раз при появлении Дженис, опасаясь в то же время, как бы не переборщить с гостеприимством, — одним словом, приготовился к игре. Их встречи вообще больше всего напоминали игру в теннис: подача мяча, ответный удар, линии четко обозначены, корт разбит на пустыре, и, если случалось, что мяч вылетал за пределы корта, они делали вид, что это так, пустяки, бросали игру на время, а затем начинали снова.

Она рассказала ему о митинге «Любовь объединяет», на который поехал Дэвид. Он лениво осведомился, как поживает Дэвид. Она сообщила ему, что Дэвид скоро возвращается в Лондон. Он нашел, что это, пожалуй, к лучшему. Она сказала, что закончила свое конкурсное эссе. Он спросил, хорошо ли оно получилось.

Он сказал ей, что у Паулы насморк. Она проявила приличествующую случаю озабоченность. Он сообщил ей, что подумывает начать играть в футбол. Она одобрила его намерение. Он рассказал ей анекдот, который слышал от Боба. Она посмеялась.

Он спросил ее, как она собирается провести каникулы. Она сказала, что еще не решила. Он настаивал на ответе: ведь и ему нужно наметить свои планы. Мяч, подлетев свечкой, ударился о землю, принеся с собой уклончивый ответ. Он сказал, что должен это знать. Она парировала ловким ударом в дальний угол, и вернуть мяч ему не удалось. Он сказал, что она должна приехать домой. Она ответила, что поступит так, как сочтет нужным. До чего типично! Совершенно верно! Отвратительно! Очень может быть! А Паула? Да, Паула. Так как же? Да вот так.

Ричард замолчал. Так или иначе, но он должен сказать ей. После паузы, обычной в супружеской перепалке, когда каждый словно набирает воздуха, когда каждому кажется, будто другой образумился, раскаялся даже, а на деле это совсем не так и затишье, распаленное неприязненным молчанием, может перейти в настоящую ссору, он заговорил снова.

И тут же осекся.

Затем ринулся вперед очертя голову.

— Я должен поговорить с тобой о твоей матери, — сказал он, и при первых же словах уверенность в себе, которую он почувствовал при ее появлении — ведь они одного поля ягода, оба молодые, во всем приблизительно равные, — уверенность эта словно испарилась, и он вдруг отчетливо увидел ее, элегантную, прекрасно владеющую собой молодую женщину, и себя, человека, теряющего душевное равновесие и готового покориться обстоятельствам. Будто Эгнис воскресла и разъединила их или, может, ее незримое присутствие заставило их отбросить притворство и выявить то, что составляло их сущность; словно соскочила с них благодатная мишура внешней приязни и остались они без покровов: Дженис — сосуд непреклонной воли, Ричард — человек, потерявший надежду, запутавшийся в себе.

— А нужно ли это?

— Да.

— Ну, что тебя гложет? Ты… говоришь о ней больше, чем я. Как будто она… да, как будто она твоя мать. Извини, пожалуйста. Я не могу смотреть спокойно, когда у тебя делается такой вид… как бы это сказать?.. Неистовый, что ли. Да, именно. Неистовый вид.

— Ты тратишь ужасно много слов. Почему? Ты что, боишься того, что можешь услышать от меня?

— Да я и так знаю. Знаю, что мама встретила тебя с какой-то особой. — Маргарет, так, кажется, ее звали — и зовут? Я нашла имя и адрес на бумажке, когда делала уборку. И ты считаешь, что это каким-то образом способствовало маминой смерти. Знаешь, я предпочитаю не говорить об этом. Исповедь требует духовника, а я, увы, для этой роли не гожусь.

— Извини. Я забыл о твоих чувствах. Не нужно было мне поднимать этот вопрос.

— Но ты уже поднял. И хотя ты не имел этого в виду, я чувствую укор, когда ты говоришь о «моих чувствах». Я прекрасно знаю, что, по общему мнению, мне их недостает. Отец так уверен в этом, что не ответил на три моих последних письма. Я пишу ему два раза в неделю. В последнем письме он просит, чтобы я не утруждалась приезжать к нему. Он, мол, знает, что для меня это слишком сложно. Тебе и Пауле он, конечно, шлет большой привет.

— Извини!

— Не извиняйся! Все это пустое. Истина старая, но тем не менее истина. Пустое все!

— Значит, ты не хочешь знать. Ну что ж, хорошо.

— Понимаешь, Ричард, это не имеет значения. Просто не имеет значения. Так же как и почти все остальное, над чем ты любишь размышлять часами. Все это впустую. Почему ты не посмотришь правде в глаза? Ничего ты не разрешишь. Потому что загадок-то нет… Воображать, что есть какой-то секрет Жизни, который ты можешь открыть, — боюсь, что это самонадеянно и глупо. Не такая теперь жизнь — да и была ли она вообще когда-нибудь такой? Ты то, что называется «старомодный», и это тебе скорее льстит, но какой ты там старомодный! Стоит тебе загореться чем-то, как ты тут же должен это опорочить — как и все мы. Только ты предпочитаешь думать, что поступаешь так в поисках какого-то абсолюта или первопричины — в общем, некоего подобия Грааля. Но я-то думаю, что поступаешь ты так исключительно из упрямства. Тебе почти ничего не нравится из того, что ты видишь вокруг. Во всем ты усматриваешь признаки морального разложения — и ты недалек от истины — и не замечаешь почти ничего помимо, потому что в твоих глазах разложение — это все семь смертных грехов, вместе взятых, тогда как на деле это только лишь желание отщипнуть себе лакомый кусочек… и ты тут же кидаешься искать чего-то другого, чего-нибудь старенького и испытанного, потому что то, что Ново, растленно, и доверия у тебя к нему нет. Услышав вдруг старый мотивчик, ты сразу же понимаешь, что он фальшив, но предпочитаешь делать вид, будто он тебе нравится, лишь бы не соблазнится какой-нибудь новой мелодией. В этом-то в есть твое упрямство. Но ведь, право же, все это так неважно. Ты должен решить, что ты будешь делать, и делать это. Остальной приложится. А если не приложатся, значит, по всей вероятности, и прикладываться-то нечему и, значит, ты ничего не потерял, болтаясь здесь без толку.

— Так, по-твоему, я болтаюсь здесь без толку?

— А как же прикажешь это называть?

Ричард кивнул. У него не было сил продолжать этот разговор. Дженис одним прикосновением своих легких сухих ладоней укротила его возбуждение, заставила замолчать, утихомирила. То, что это оказалось так просто, что это вообще оказалось возможно, прежде смутило бы его. Но сейчас он, по-видимому, совсем выдохся; он не мог возражать ей, зная, что это поведет к спору, которого хватит на несколько часов, и — еще того хуже — к ссоре, а это придаст ей еще больше выдержки, находчивости и четкости, а его окончательно собьет с толку, раздражит, утомит.