Считается, что развод в древней Римской республике был почти неизвестен, брачные узы рассматривались как нерушимые. Одного сенатора даже упрекали в том, что он целовал жену на глазах их дочери. Но заслуга столь бдительной добродетельности становится меньше, если учесть, что у мужа всегда была возможность реализовать свои чувственные порывы с рабынями и наложницами. Да и такая «строгость» не пережила республику. Когда после Пунических войн общество напиталось богатством и роскошью, суровая добродетель Древнего Рима уступила место греческой и восточной безнравственности. Привычные гражданские и религиозные обряды бракосочетания постепенно вышли из употребления; открытая совместная жизнь людей одинакового положения в обществе воспринималась как достаточное доказательство их брака. После Августа браком стало считаться любое сожительство, однако оно могло прекратиться по желанию одной из сторон. «Страсть, увлечение или каприз, — говорит об имперской эпохе Гиббон, — стали рядовыми причинами для расторжения брака; формально для разрыва отношений было достаточно одного слова, знака, записки, письма, удостоверения о даровании свободы; самые нежные из отношений между людьми деградировали, превратившись во временную связь ради выгоды или удовольствия». Гиббон (Gibbon, ch. XLIV) подтверждает свои слова несколькими примерами, к которым мы можем добавить кое–что еще.

Меценат, «qui uxores millies duxit» (Seneca, Ер. 114), был известен своим легкомысленным отношением к формированию и расторжению семейных уз не менее, чем своим покровительством литературе и искусству. Марциал (Epigr. VI. 7), хоть это явно поэтическое преувеличение, говорит о женщине, сменившей десять мужей за один месяц. Ювенал (Satir. VI. 229) обличает матрону, которая в течение пяти лет побывала в объятьях восьми мужей. Иероним (Ad Gerontiam) «видел в Риме, как торжествующий муж хоронил свою двадцать первую жену, которая до того похоронила двадцати двух его менее удачливых предшественников».

Разумеется, все это крайние случаи, на основании которых вряд ли можно судить о состоянии римского общества в целом, особенно в провинциях. Нам не следует забывать о том, что и в эти дни имперской безнравственности в Риме были благородные и верные женщины, такие как Маллония, что предпочла самоубийство объятьям Тиберия; Эльвия, мать Сенеки, и его жена Павлина, разрезавшие себе вены, чтобы последовать за ним в могилу; пожилая Аррия, которая, когда ее муж Пет, осужденный на смерть Клавдием (42), не решался покончить с собой, вонзила кинжал себе в грудь и, умирая, сказала мужу: «Мой Пет, это не больно» (Pœte, non dolet); и ее достойная дочь, Кациния Аррия, жена Фрасеи, которая была приговорена к смерти (66), и ее внучка Фанния, дважды сопровождавшая своего мужа Гельвидия Приска в ссылку и в третий раз пострадавшая ради него после его казни (93)[676].

Не должны мы забывать и о примерах супружеской верности и счастья, которые мы встречаем на многочисленных римских эпитафиях[677]. Но сексуальная безнравственность, вероятно, достигла в имперском Риме своего предела, она была намного худшей, чем в самые печальные периоды Средневековья, чем в Англии при Карле II или во Франции при Людовиках XIV и XV. Нет сомнений и в том, что, как говорит Леки (II. 326), «пугающие эксцессы противоестественной страсти, равных которым не найти даже при самых развращенных современных дворах, постоянно открыто практиковались на Палатинском холме». Римские мужчины, по свидетельству Цицерона, никогда не хранили девственности до свадьбы. Даже Эпиктет, строжайший среди стоиков–моралистов, говорил только об умеренности, а не о полном воздержании в том, что касается этого порока. Лампридий рассказывает, что Александр Север, который в прочих отношениях принимал законы против пороков, дарил неженатым губернаторам провинций наложниц, потому что «они не могли существовать без оных» (quod sine concubinis esse non possent).

Когда зло распространилось, стали предлагаться различные запоздалые средства борьбы с ним, но они оказались неэффективными, пока дух христианства не начал управлять общественным мнением и не улучшил римское законодательство, которое, тем не менее, долгое время продолжало колебаться между языческими обычаями и пожеланиями церкви.

Другим радикальным злом языческой семейной жизни, с которым церкви пришлось столкнуться по всей территории Римской империи, была абсолютная тираническая власть родителей над детьми, вплоть до распоряжения их жизнью и смертью, вследствие чего взрослый сын римских граждан оказывался в том же положении, что движимое имущество и рабы, «которых капризный хозяин может прогнать или уничтожить, не отвечая за это перед земным судом».

С этим был связан противоестественный и чудовищный обычай выгонять из дома бедных, больных и увечных детей, обрекая их на жестокую смерть или, во многих случаях, на жизнь в рабстве и позоре; этот обычай в интересах общества открыто одобряли даже Платон, Аристотель и Сенека! «Уродливое потомство, — говорит великий философ–стоик, — мы уничтожаем; детей, которые рождаются слабыми и увечными, мы топим. Не из гнева, но из разумных соображений мы отделяем таким образом бесполезных от здоровых». «Отказ от детей, — еще раз процитируем Гиббона, — был преобладающим и упорно сохранявшимся пороком древности; иногда подобное предписывалось, нередко допускалось и почти всегда безнаказанно практиковалось даже среди народов, никогда не поддерживавших римское представление о родительской власти, и драматические поэты, взывающие к человеческим сердцам, с безразличием писали об этом популярном обычае, который оправдывался как проявление здравого смысла и сострадания… Римская империя была запятнана кровью младенцев, пока подобные убийства не были включены Валентинианом и его сторонниками в букву и дух корнилийского закона. Чтобы искоренить такую бесчеловечную практику, уроков правосудия и христианства было недостаточно, и тогда их мягкое влияние стало подкрепляться угрозой смертной казни»[678].

Такой была жизнь семьи в древнем мире, когда христианство с его учением о святости брака, с его требованием целомудрия, с его возведением женщины из почти рабского положения к положению морального достоинства и равенства с мужчиной начало незаметно преображать общество, обеспечив неисчислимые благословения для нерожденных еще поколений. Оно заложило основы упорядоченной семейной жизни. Оно обратило внимание людей от внешнего мира к внутренней сфере привязанности, от всепоглощающей политики и государственной жизни к святости дома; оно поощряло развитие тех самых добродетелей частной жизни, без которых не могут существовать подлинные общественные добродетели. Но так как зло, с которым здесь предстояло бороться, особенно униженное положение женщины и недостаток целомудрия, так глубоко укоренилось и так тесно было переплетено со всей жизнью старого мира, облагораживание семьи, равно как и упразднение рабства, неизбежно было очень медленным процессом. Поэтому нам не стоит удивляться тому, как высоко ранняя церковь ценила безбрачие. В глазах многих ее членов оно было единственным радикальным способом избежать нечистой и несчастной семейной жизни, каковой она обычно была среди язычников. Но хотя отцы церкви чаще и с большим энтузиазмом славят девственность, чем брак, их взгляды на этот предмет показывают неизмеримое превосходство их моральных стандартов над моральными стандартами величайших мудрецов и законодателей Греции и Рима.

Целомудрие до брака, в браке и в безбрачии у мужчин и у женщин, так редко встречавшееся среди язычников, было возвышено до положения одной из основных добродетелей и сделалось краеугольным камнем семьи. Многие женщины–мученицы предпочитали жестокие пытки и смерть утрате чести. Когда святая Перпетуя упала на арену полумертвая с рогов дикого быка, она инстинктивно поправила платье, порванное во время его нападения. В деяниях мучеников и святых рассказываются удивительные истории, без сомнения, преувеличенные, однако в них отражаются преобладавшие среди христиан чувства о героическом сопротивлении плотским искушениям, о том, как несправедливо обвинявших в нечистоте внезапно постигала кара в виде одержимости бесами или мгновенной смерти, о спасении блудниц от постыдной жизни, об их коренном обращении и возвышении даже до канонической святости[679]. На древних соборах много говорили о плотских грехах, так устрашающе преобладавших в ту пору, и единодушно осуждали их во всех видах и формах. Действительно, целомудрие в ранней церкви, с единодушного согласия ее отцов, почти отождествлялось с безбрачием, как мы увидим позже; но эта крайность не должна заставлять нас забыть о безграничном превосходстве морали отцов церкви над языческой.