1. Монтанизм в первую очередь стремился к принудительному продолжению традиции чудесных даров апостольской церкви, которые постепенно прекращались по мере того, как христианство распространялось среди людей и его сверхъестественные основы находили естественное воплощение на земле[807]. Монтанизм прежде всего заявлял о продолжении пророчества, которое обычно определялось как nova prophetia. Он опирался на примеры из Писания — на Иоанна, Агава, Иуду и Силу, ссылался на женщин–пророчиц — Мариам и Девору, и в особенности на четырех дочерей Филиппа, которые были похоронены в Иераполе, столице Фригии. Экстатические изречения прорицателей ошибочно воспринимались как богодухновенные. Тертуллиан определяет состояние ума этих пророков как «amentia», «exidere sensu» и описывает его так, что оно неизбежно напоминает явление магнетического ясновидения. Монтан сравнивает человека в экстазе с музыкальным инструментом, на котором Святой Дух играет Свои мелодии. «Смотри, — говорит он в одном из своих прорицаний от имени Параклета, — человек подобен лире, и Я касаюсь его, как медиатор. Человек спит, Я бодрствую. Смотри, это Господь вынимает из людей их сердца и дает людям Свои сердца»[808]. Что касается содержания, то монтанистское пророчество возвещало грядущий строгий Божий суд, гонения, тысячелетнее царство, необходимость поста и другие аскетические упражнения, которые должны были стать обязательными для церкви.

Католическая церковь теоретически не отрицала возможность продолжения пророчества и других чудесных даров, но была склонна объяснять монтанистские пророчества сатанинским вдохновением[809] и не доверяла им прежде всего потому, что они исходили не от рукоположенного священства, но по большей части от не обладавших авторитетом мирян и фанатичных женщин.

2. Эта особенность подводит нас еще к одному догмату монтанистского движения, утверждению всеобщего священства христиан, в том числе женщин, в отличие от профессионального священства в католической церкви. В этом плане монтанизм можно назвать демократической реакцией против клерикальной аристократии, которая со времени Игнатия все больше и больше монополизировала все привилегии и функции служителей. Монтанисты считали, что по–настоящему пригоден к служению и может быть избран учителем тот, кто непосредственно обладает Божьим Духом, в отличие от внешнего рукоположения и епископской преемственности. Они всегда противопоставляли сверхъестественный элемент и свободное движение Духа механизму фиксированного церковного порядка.

В этом вопросе они неизбежно стали схизматиками и настроили епископскую иерархию против себя. Но на самом деле они заменяли осуждаемое ими различие между клириками и мирянами другим типом аристократии. Они претендовали для своих пророков на те же самые права, в которых отказывали католическим епископам. По их представлениям, между истинно духовными и просто физическими христианами лежала громадная пропасть; это вело к духовной гордости и ложному пиетизму. Сходство их представления о всеобщем священстве с протестантским скорее кажущееся, чем реальное; они основывались на совершенно иных принципах.

3. Еще одна важная и выдающаяся особенность монтанизма — визионерское ожидание тысячелетнего царства, действительно основанное на Апокалипсисе и высказываниях апостолов о скором возвращении Христа, но с чрезмерным акцентом на этом моменте и с материалистической окраской. Монтанисты были самыми пылкими милленариями древней церкви, и они тем более решительно держались за веру в скорое возвращение Христа во славе, чем больше эта надежда начинала уступать мнению о том, что церкви еще долго придется существовать на земле и, соответственно, ей нужна прочная епископская организация. Молясь: «Да приидет царствие Твое», — они молились о конце света. Они жили, остро ощущая близость великой последней катастрофы, поэтому с презрением относились к текущему положению вещей, устремляя все свои желания ко второму пришествию Христа. Максимилла говорит: «После меня нет больше пророчества, но лишь конец света»[810].

Эти неудачные предсказания, конечно же, ослабляли влияние всех остальных претензий данной системы. С другой стороны, ослабление веры в близость пришествия Господа сопровождалось обмирщением католической церкви. Вера монтанистов в близость тысячелетнего царства с тех пор появлялась снова и снова в самых разных формах.

4. И наконец, секта монтанистов отличалась фанатической строгостью в плане аскетизма и церковной дисциплины. Она ревностно протестовала против все большего упадка католической дисциплины покаяния. Послабления, особенно в Риме при Зеферине и Каллисте, к великому огорчению искренних верующих, привели к прощению самых тяжких грехов и задолго до Константина положили начало стиранию различий между церковью и миром. Тертуллиан считает восстановление строгой дисциплины главной задачей нового пророчества[811].

Но монтанизм, без сомнения, устремлялся к противоположной крайности, двигаясь от евангельской свободы к иудейскому формализму, в то время как католическая церковь, отвергая новые законы и бремена, отстаивала дело свободы. Монтанизм с ужасом отвернулся от всех удовольствий жизни и даже искусство считал несовместимым со здравой и смиренной христианской верой. Он запрещал женщинам как–либо украшать свою одежду и требовал от дев, чтобы они носили покрывало. Он стремился к кровавому крещению мученичества, осуждая тех, кто прятался или бежал, как отрекшихся от Христа. Он умножал посты и другие аскетические упражнения и доводил их до чрезвычайной строгости, считая их лучшей подготовкой к тысячелетнему царству. Он запрещал повторный брак, как прелюбодеяние, не только клирикам, но и мирянам и склонен был считать даже первый брак просто уступкой со стороны Бога, сделанной из понимания чувственной слабости человека. Он учил невозможности повторного покаяния и отказывал отступникам в возвращении в церковь. Тертуллиан считал все смертные грехи (которых он насчитывает семь), совершенные после крещения, непростительными[812], по крайней мере в этом мире, и, по свидетельству согласного с ним Ипполита, заявлял, что церковь, которая проявляет терпимость к совершившим тяжкие грехи (как, собственно, поступала в то время Римская церковь), хуже «разбойничьего логова» и даже «spelunca mœchorum et fornicatorum»[813].

Как мы уже видели, католическая церковь действительно допускала чрезмерную аскетическую строгость, но только как исключение из правила, в то время как монтанисты считали свои ригористические требования обязательными для всех. Такой всеобщий аскетизм был просто практически невозможен в мире того периода, и секта неизбежно пришла в упадок. Но искренность веры, воодушевлявшей монтанистов, их пророчества и видения, их ожидание тысячелетнего царства и фанатические крайности, в которые они впадали, с тех пор появлялись заново под разными названиями, в разных видах и в новых сочетаниях среди новациан, донатистов, спиритуалистов–францисканцев, анабаптистов, энтузиастов камизаров, пуритан, квакеров, квиетистов, пиетистов, адвентистов, ирвингиан и так далее как способ протеста и здоровая реакция на разнообразные недостатки церкви[814].

В предыдущих главах мы охарактеризовали моральную и интеллектуальную победу церкви над явным и последовательным иудаизмом и язычеством, теперь же мы должны взглянуть на глубинную и яростную борьбу церкви с теми же врагами, действовавшими в более скрытой и опасной форме: иудаизмом и язычеством, которые притворялись христианством, угрожая превратить церковь в иудействующую или языческую. Невозможно понять богословие и труды отцов церкви, не зная о ересях той эпохи, которые сыграли в богословских движениях древней греческой и латинской церкви не менее важную роль, чем разные виды рационализма в современном богословии протестантских церквей Европы и Америки.