— У тебя такое доброе сердечко, моя родная. И ты очень хорошая сестра милосердия. Доктор Коул считает, что ты очень помогла Глории. Если бы ты была хоть немного терпимей…

— Тебе еще не надоело об этом? — в сердцах воскликнула Клэр. — Ты что, думала, я встречу Глорию с распростертыми объятьями? Да если хочешь знать, я считаю ее средоточием всех пороков и мерзости.

— О, ты безнадежна. По-моему, в тебе есть какой-то сдвиг. Подчас мне кажется, будто ты презираешь своего отца, а заодно и меня. Мы всегда так любили тебя, а ты чуралась нашей любви. Еще ребенком ты воздвигла стену между собой и нами.

— Вы сами воздвигли эту стену.

— Но как? Как? Когда ты закончила школу, мы позволили тебе делать все, что захочешь. Мы с отцом всегда были за то, чтобы ты развивалась свободно и никогда тебе ничего не навязывали. Клэр, да мы души в тебе не чаяли. Ведь ты — дитя нашей любви. Чем мы так могли настроить тебя против нас?

Клэр шагала широко и стремительно, и это хоть как-то снимало напряжение. Она ладонью прикрыла глаза от солнечного света, но он был таким резким, нестерпимо резким, что по ее щекам текли слезы. Конни с трудом поспевала за дочерью.

— Появление Глории лишь очередное напоминание о том, что предшествовало моему рождению, — сказала Клэр. — Может, ты и не догадывалась, ма, но твое маленькое дитя любви могло возражать против постоянных напоминаний о той неуемной страсти, в результате которой оно появилось на свет.

— Господи, Клэр, этот разговор не приведет нас ни к чему хорошему! — воскликнула Конни полным отчаяния голосом. — Неужели ты до сих пор не поняла, что между твоим отцом и мной была и есть не страсть, а самая настоящая любовь!

— Я вовсе не против, чтобы вы любили друг друга — это ваше право, и я за вас очень рада. Но меня всегда возмущало, когда вы демонстрировали эту вашу страсть в моем присутствии. Неужели ты считаешь, что мне могло нравиться, как вы расхаживаете по дому в чем мама родила, поклоняясь так называемой естественной красоте, и то и дело бросаете друг на друга похотливые взгляды?

— От твоих слов у меня волосы дыбом встают! — Конни была на грани истерики, — Мы не могли себе представить, что ты… ты…

— Ну да, конечно же не могли. Ведь вы никогда не видели себя моими глазами. Вам и в голову не приходило, что я могла не согласиться с вашей точкой зрения. Вспомни, ма, тот день, когда ты вдруг решила посвятить меня в так называемую тайну моего рождения. Мне кажется, ты тогда именно так выразилась. Никогда не забуду того бедного теленочка. Мне было всего пять лет. Помнишь? Корова так мучилась, а отец объяснил мне наглядно, что теленок был задушен собственной пуповиной. Ничего не скажешь, восхитительный урок для маленькой впечатлительной девочки!

— Но мы же не знали, что он родится мертвым. И, честно говоря, никогда не думали, что ты воспримешь это столь извращенным образом.

— Нет, ма, дело вовсе не в этом, а в том, что вы всегда были слишком уверены в собственной непогрешимости. Вы никогда не задавались вопросом, что думаю или чувствую я. Да если бы вы хоть чуть-чуть понимали меня, вы бы никогда не стали демонстрировать в моем присутствии вашу великую страсть друг к другу.

— Мы всегда считали, что если ребенок знает, как его родители любят друг друга, он вырастет счастливым и полноценным.

— Ты сказала любят? Нет, ма, вы демонстрировали не любовь, а похоть. Но я вас в этом не виню. Я где-то читала, что некоторые женщины похотливы от природы. Но вы бы хоть скрывали эту похоть от меня. Что касается отца, его еще можно простить — откуда егерю знать приличные манеры!

— Да твой отец во сто крат приличней и порядочней того же Клиффорда Чаттерли! Тоньше, чище, во всех смыслах лучше. Ко всем твоим комплексам тебе еще снобизма не хватало.

— Если я и сноб, то в этом виновата только ты. Это ты определила меня в самую лучшую школу, а это значило, что у меня непременно должны были появиться друзья из высших кругов общества. Как ты думаешь, что испытываю я, сравнивая своего отца с отцом той же Синтии, моей лучшей школьной подруги? А вспомни сэра Джеймса Гоулена. Ты сама сказала на выпускном вечере, что у этого человека истинно аристократические манеры. Но это еще не все. Помимо всего прочего, он еще и большой любитель живописи и музыки. Он поклонник оперного искусства, хорошо знает историю, разбирается в науке. Как я могла пригласить Синтию к нам в гости, если вы с отцом только и делаете, что смотрите друг на друга с вожделением, а в доме у нас говорят о разных птичках, зверушках, пчелках и только. Если ты хотела, чтобы я уважала отца, ты не должна была давать мне такое хорошее воспитание. Подчас мне кажется, если бы ты воспитала меня как простую дочку фермера, я бы теперь была куда счастливей. Валялась бы себе в сене с кем-нибудь из работников отца и как Глория принесла бы тебе в подоле ребенка. О, тогда бы мы наверняка лучше понимали друг друга и жили бы одной дружной семьей, о чем мечтаете вы с отцом.

Они наконец дошли до автобусной остановки. Клэр обернулась и увидела, что по раскрасневшимся щекам матери текут слезы. А ей вдруг показалось, словно из нее выпустили воздух — так опустошил ее душу и тело этот неожиданный всплеск эмоций. Клэр глубоко раскаивалась, что довела мать до слез — не имела, не имела она никакого права говорить те ужасные безжалостные слова. Как же она не выдержана, как подвержена настроениям! Остается только сожалеть о случившемся. Но ведь то, что она сказала, истинная правда, копившаяся в ней годами. Почему же тогда безумно жаль мать?

Бросив на землю сумку, Клэр обняла Конни и прижалась к ней всем телом.

— Прости, прости меня, если можешь, — шептала она.

Конни крепко обняла дочь.

— И ты меня прости. Оказывается, мы с отцом совсем тебя не понимаем. Теперь уже поздно что-то изменить. Мы такие, как есть, и вряд ли сумеем стать другими.

Клэр поцеловала мать, подняла с земли сумку и облегченно вздохнула — из-за поворота показался автобус.

— До свидания, ма. Спасибо тебе за все. Постарайся забыть то, что я тебе наговорила.

Конни медленно возвращалась домой. У ворот ее ждал Оливер с трубкой в зубах. Увидев заплаканное лицо жены, он горестно вздохнул.

— Бедная Кон. Новые осложнения с нашей девонькой?

Конни кивнула.

— Она такого мне наговорила… О, Оливер, как выяснилось, она настроена против нас только потому, что мы пытались доказать ей, что физическая сторона любви имеет огромное значение в жизни мужчины и женщины.

Оливер обнял Конни за плечи, и они побрели к дому.

— Может, мы с тобой были и неправы. Кто знает? Наша Клэр еще такая наивная девонька, хоть и считает себя взрослой женщиной. Ты, Конни, была такой же.

— Я?!

— Да. Когда мы только познакомились с тобой, моя леди, ты смущалась совсем как наша дочка. Тебя воспитали в определенных правилах, а тут вдруг ты поняла, что в жизни все как раз наоборот. До того, как мы познакомились, Кон, ты очень тушевалась перед жизнью. Клэр тоже тушуется. Возможно, ей встретится парень, с которым ей будет надежно и покойно, и тогда она перестанет бояться жизни. Сейчас она напоминает мне дикого зверька. Может, это мы ее так напугали, но ведь мы хотели сделать как лучше. Успокойся, любовь моя, и иди в дом. Миссис Дженкинс ушла, а Глория спит. Я напою тебя чаем.

У Конни было тяжко на душе, но слова Оливера подействовали успокоительно. Этот мужчина, научивший ее всем прелестям и тонкостям чувственной любви, оказывается, еще и обладает редкостным даром утешителя. Милый, чуткий, родной человек. Если бы в тот момент кто-то спросил у Конни, раскаивается ли она, что променяла Клиффорда Чаттерли на его егеря, ни секунды не колеблясь, она бы ответила: нет, нисколько. Я всегда была так счастлива с ним.

Но рядом с Клэр нет человека, который мог бы ее утешить. Думая сейчас о Клэр, Конни помнила, что в прошлом неоднократно спрашивала себя, правильный ли выбор сделала она двадцать с лишним лет назад.

Да, она безгранично любила Оливера и была предана ему не только телом, но и душой. Однако в какие-то моменты все же вспоминала, что она, как-никак, дочь сэра Малкольма Рида и бывшая жена баронета.