Ост-Индская компания поспешила подать петицию о том, чтобы у Кидда отобрали «украденные» им сокровища Великого Могола. Министры Вильгельма III решили, что в таких условиях удобнее всего пожертвовать Киддом, превратив его в козла отпущения. Он был признан пиратом, для поимки его направили военные корабли. Было объявлено об амнистии всем матросам Кидда, кроме него самого, в надежде, что они станут свидетелями обвинения против своего командира.

Беллемонт потребовал от капитана подробный дневник путешествия, а так как Кидд не успел составить объяснение в представленный ему жесткий срок, губернатор приказал арестовать моряка. При этом был распространен слух, что иначе Кидд мог скрыться от правосудия. Тюремный режим изо дня в день становился все более суровым. Кидду запретили свидания с женой, заковали в кандалы, вделанные в стену его камеры. Кидд покинул тюрьму только через полгода, чтобы под конвоем перейти на военный корабль «Эдвайз» для отправки в Лондон. Парламент находился накануне роспуска. Тори добились принятия специальной резолюции, запрещавшей проведение суда над Киддом до созыва нового парламента. Они боялись, что во время перерыва в заседаниях парламента министры-виги организуют поспешный суд над Киддом и сумеют спрятать концы в воду.

В апреле 1701 года новый парламент принял резолюцию о предании Кидда суду, который начался 8 мая. Этот суд был скорым и неправым. В центре внимания стоял вопрос: были ли обнаружены французские паспорта на «Кведаг мерчэнт»? Иначе говоря, принадлежал ли захваченный груз подданным вражеской страны? Прокурор доказывал, что существование паспортов — вымысел. Правда, многие свидетели обвинения не отрицали, что им приходилось слышать об этих паспортах. Некоторые моряки даже видели какие-то бумаги, которые, как объяснил Кидд неграмотным матросам, были французскими паспортами. Однако приговор был предрешен.

До последней минуты Кидд отказывался раскаяться и признать себя пиратом. 23 мая состоялась казнь. В первый раз веревка оборвалась под тяжестью тела осужденного, и он, шатаясь, поднялся на ноги. К Кидду поспешил священник Лоррен, который помог ему снова встать под виселицей. «Я обратил его внимание, — писал позднее Лоррен, — на великую милость Господню, давшую ему неожиданно дополнительную отсрочку, чтобы он мог воспользоваться этими немногими, подаренными ему милостиво минутами, дабы укрепиться в вере и раскаянии… и он раскаялся от всего сердца».

…А через два столетия американский историк Р. Д. Пейн, работая в Английском государственном архиве, нашел французские паспорта, о которых говорил Кидд. Теперь известно, что эти паспорта были посланы Беллемонтом в Лондон и направлены комиссии палаты общин, расследовавшей дело Кидда. Она, в свою очередь, передала их адмиралтейству, чтобы представить в распоряжение Кидда для защиты на суде. Однако адмиралтейство скрыло паспорта, а члены парламентской комиссии не стали настаивать: почтенные джентльмены отлично понимали, что спасать Кидда не в интересах их партии.

Конечно, дело было не только в одних французских паспортах. Некоторые поступки Кидда во время его крейсирования в Индийском океане так и остались необъясненными.

Ну а «сокровище» Кидда? Ценности, закопанные капитаном на острове Гардинер, были обнаружены и конфискованы чиновниками, действовавшими по приказу Беллемонта. Сам губернатор умер за два месяца до суда над Киддом, причем совершенно разоренным человеком. Куда же ушли деньги Кидда, попали ли они в руки членов синдиката? Все имущество капитана было продано с аукциона за 6471 ф. ст. Наконец известно, что Кидд сохранил часть золота и алмазов на своем шлюпе. После ареста капитана Беллемонт немедленно послал своих людей на шлюп. Но им пришлось лишь убедиться, что корабль сожжен матросами, а команда успела уплыть на каком-то судне в неизвестном направлении. Возможно, что эти моряки где-то на одном из островов Вест-Индии и зарыли до сих пор не разысканный клад.

В тайной войне, сопровождавшей открытую войну между термидорианской, а потом наполеоновской Францией и Англией, немалое место занимала борьба разведок на юге Италии, где она приобретала местную окраску в связи с особыми условиями этого района.

Королевство обеих Сицилий (так называлось Неаполитанское королевство, в состав которого входила и Сицилия) с 30-х годов XVIII в. управлялось одной из ветвей династии Бурбонов. Фактическим правителем королевства в конце этого столетия была властная Мария-Каролина, сестра французской королевы Марии-Антуанетты, обладавшая такой же узостью взглядов, аристократическим презрением к народу и вдобавок злобным, мстительным характером, испепеляющей ненавистью к своим противникам. Напротив, ее муж, король Фердинанд IV, был полнейшим ничтожеством. Его почти открыто называли «королем лаццарони», как именовали суеверную, детски невежественную и любопытную, всегда склонную к грабежу и насилиям толпу неаполитанских босяков. Действительно, трусливый, полный предрассудков, равнодушный ко всему, кроме охоты да еще грубого разврата, король был олицетворением лаццарони на королевском престоле. Когда известная авантюристка Сара Годар (англичанка, жена карточного шулера и приятельница знаменитого авантюриста Казановы) взялась, вероятно, по поручению «испанской партии», враждовавшей одно время с Марией-Каролиной, обольстить короля, она великолепно учла, какой язык будет доступен пониманию Его Величества. Встретившись однажды с королем на охоте и вскоре разместившись в театральной ложе, расположенной так, чтобы ее никак не миновал монарший взор, Годар послала Фердинанду записку довольно категоричного характера: «Жду Вас на том же месте и в тот же час с тем же нетерпением, с каким корова стремится к быку». Однако Годар все же переоценила королевский интеллект. Взрывы довольного хохота, которым сопровождал Фердинанд чтение этой записки, вызвали подозрение королевы. Записка оказалась в ее руках, и авантюристке пришлось покинуть Неаполь.

Более преуспела другая искательница приключений, тоже англичанка. Она поняла, что значительно вернее будет действовать не при посредстве короля, а через Марию-Каролину. Еще менее тайной была эта нехитрая истина для британской разведки и дипломатии, которая долгое время не использовала ее просто за ненадобностью. Поэтому первоначально Эмме Лайон, более известной под именем Эммы Харт, пришлось действовать на собственный страх и риск.

Выросшая на самом дне общества, Эмма с ранних лет была втянута в омут разврата. Позднее ей удалось подцепить одного молодого аристократа, который взял свою любовницу в заграничное путешествие и представил в Неаполе своему дяде, английскому послу Уильяму Гамильтону. Задолго до этого овдовевший, пожилой сэр Уильям уже очень давно занимал свой дипломатический пост. Его обязанности, впрочем, не были столь многосложны, чтобы не оставлять досуга для собирания коллекций картин и античных статуй, — англичанин был большим поклонником и знатоком греческого и римского искусства.

Прошло немного времени, и Эмма перешла от племянника к дяде, став не только любовницей посла, но и признанным центром артистического и литературного салона, в который был превращен богатый дом Гамильтона. Гости сравнивали ее с античными статуями, которые украшали мраморные лестницы и залы пышного посольского особняка.

Сэр Уильям Гамильтон

Современники — от молодого Гете, как раз в это время, в 80-е годы XVIII в., совершавшего свою поездку по Италии и посетившего Гамильтона, до какого-нибудь итальянского аббата с артистическими наклонностями — в один голос пишут об исключительной красоте белокурой хозяйки салона. О том, что они не преувеличивали, свидетельствуют все портреты, сделанные известным художником Ромни. Эмма быстро выучила французский и итальянский языки, она обладала хорошим голосом и отлично танцевала. Этим, впрочем, не ограничивались ее способности прирожденной актрисы — она могла исполнить любую роль, в том числе и роль супруги посла. После пяти лет пребывания в Неаполе она достигла своей цели, выйдя замуж за Гамильтона. Ему перевалило за шестьдесят. Эмме было всего двадцать шесть лет. Ей удалось добиться еще одного успеха. Хотя женщине с таким прошлым, как у нее, нельзя было и думать, чтобы быть принятой при чопорном английском дворе, а это, в свою очередь, по существовавшему обычаю закрывало для нее доступ в королевский дворец в Неаполе, леди Гамильтон сумела преодолеть препятствие.