— Я погиб!

Здесь необходимо остановиться и сделать оговорку: весь этот эпизод — визит к Герцу и Констану — нам известен только со слов Клемансо и Рувье. Заслуживают ли доверия их свидетельства? По мнению французского историка Дансета (результаты его исследований использовались нами во всем изложении «Панамы»), не заслуживают. О роли самих Рувье и Клемансо в их версии сказано столь мало, сколь возможно было сказать, не нарушая правдоподобия всей истории. Прежде всего, разумеется, «человеколюбие», о котором шла речь, было проявлено и Рувье и Клемансо, чтобы обезопасить самих себя: в интересах обоих было не допустить усиления скандала, причем как из политических, так и из сугубо личных мотивов. (Даже если считать, подобно некоторым биографам Клемансо, что и в этом случае лидер радикалов был озабочен только тем, чтобы предотвратить скандал.) Лишь это и могло побудить совсем не склонных к сентиментальности политиков пренебречь риском, который представляло их совместное путешествие с находившимся под следствием Рейнаком к Герцу, а потом поездка Клемансо к Констану, очень опасному и коварному политикану.

…На следующее утро около 7 часов слуга банкира, как обычно, постучался в дверь комнаты Рейнака. Находившийся там один из членов семьи сказал камердинеру, что его услуги не понадобятся, так как барон скончался. Племянник банкира поспешил направиться с известием об этой неожиданной смерти к председателю совета министров Лубе, одновременно поставив обо всем в известность А. Эбрара, главного редактора газеты «Тан», и Корнелиуса Герца. По некоторым сведениям, Герц в тот же день уехал в Лондон (по другим — доктор еще неделю оставался в Париже). Причиной кончины Рейнака, как было заявлено, явилось кровоизлияние в мозг. Бумаги покойного опечатали только через три дня. При этом обнаружилось отсутствие копий целого ряда писем, которые должны были находиться в личном архиве банкира.

Уже несколько дней ползли слухи, что предстоят новые сенсационные разоблачения. 21 ноября 1892 года в палате депутатов разразился такой скандал, какого давно не видели ко многому привыкшие парламентарии. Самые высокопоставленные лица вроде председателя палаты Флоке, в прошлом премьер-министра, с хорошо разыгранным негодованием заранее отвергали инсинуации об их причастности к панамской афере.

И вот на трибуне буланжист Жюль Деляйе — наглый горлопан, способный на любые выходки, буян и дебошир, с которым из-за его буйства опасались здороваться даже политические единомышленники и которого шесть или семь раз осуждали за клевету. Однако на сей раз Деляйе имел возможность устроить дебош по всем правилам игры, бесчинствовать с полным сознанием, что все козыри у него в руках. Постоянные возгласы с мест только подзадоривали демагога с луженой глоткой, подробно пересказывавшего все этапы панамской аферы и каждый раз повторявшего, что совместно с мошенниками из администрации действовали подкупленные ими депутаты. «Имена, назовите имена!» — неслись в ответ неистовые вопли со всех сторон. Но Деляйе и не думал называть имена, он повторял лишь вновь и вновь, что сообщит их только в одном случае — если палата назначит комиссию для расследования, что совсем не улыбалось ни министерству, ни правительственному большинству. А Деляйе опять перечислял случаи подкупа депутатов, министров, редакторов газет, сообщал суммы полученных ими взяток и снова, несмотря на истошные крики с требованием назвать имена, отвечал одно и то же:

— Назначьте комиссию для расследования!

Деляйе мог быть доволен. Скандал удался на славу — палата депутатов нехотя согласилась на создание комиссии в составе 33 человек. По желчному утверждению крайне правого националиста Барреса, 13 из них должны были подумать, как самим выйти сухими из воды, остальные были нерешительными людьми или просто невеждами. Во главе комиссии поставили отличавшегося суровым характером радикала, бывшего премьер-министра Анри Бриссона. («Парадная одежда и пустота внутри», — говорил о нем Гамбетта.) Через несколько дней разразился очередной министерский кризис. Германский посол в Париже граф Мюнстер писал своему начальству: «Правительство Лубе — Рибо, утонувшее в Панамском канале, немедленно воскресло в форме правительства Рибо — Лубе». Лубе занял пост министра внутренних дел. Рикар, скомпрометированный упорным отказом разрешить вскрытие тела Рейнака, не вошел в состав нового правительства. Новый министр юстиции Леон Буржуа приказал провести судебно-медицинское исследование трупа банкира. Результат был неопределенным — нельзя было ни признать, ни отвергнуть предположение, что смерть последовала от отравления.

12 декабря 1892 года в газете «Фигаро» появился отчет о предсмертном визите Рейнака к Герцу. Клемансо вынужден был давать неприятные объяснения, а министр финансов Рувье утверждал, будто понятия не имел, что Рейнак скомпрометирован. Все же Рувье вынужден был подать в отставку, что вызвало волнение на бирже.

Банкир Тьере, к которому перешло заведование банком Рейнака, сначала отрицал, а потом признал, что имеет корешок чековой книжки, где обозначены имена парламентариев, получивших взятки. Возможно, что это признание Тьере сделал под нажимом Констана, разъяренного тем, что не ему было поручено формирование правительства и на его долю не досталось министерского поста. 20 декабря палата депутатов постановила лишить парламентской неприкосновенности пятерых депутатов, в том числе двух бывших министров — Жюля Роша и Рувье. В свою защиту Рувье заявил, что когда в 1887 году он занял пост премьер-министра, то обнаружил полное опустошение секретного фонда, так что его пришлось пополнять займами у частных лиц — знакомых главы правительства (все это, разумеется, для защиты Республики!). Рувье с гордостью заявил также, что в то время, когда он управлял министерством финансов, его личное состояние не росло «ненормально» быстрыми темпами. Он велеречиво говорил о своей кристальной чистоте, обращаясь поочередно к палате, представителям прессы и своим друзьям, обещал, что «победоносно преодолеет мучительные волнения этой минуты», и добавлял, говоря о своих избирателях: «Они меня знают, и я их знаю, этого достаточно». («Волнения этой минуты» действительно не помешали Рувье, правда, через десяток лет, снова оказаться сначала на посту министра, а потом и главы правительства.)

Что касается одного из депутатов, Арена, оказавшегося в числе пятерки, то он с юмором закоренелого циника громко заметил: «Впервые я оказался в министерском списке». А когда Рувье, ища сочувствия, пожаловался ему: «Какое чудовищное положение, ведь я только что женился и имею шестимесячного сына!», злоязычный Арена только пожал плечами: «Бедный ребенок… не говорите ему об этом». На трибуне же Арена вопрошал депутатов, с каких это пор запись на корешке чека является юридическим доказательством. Еще один из пятерых, министр Рош, проходя мимо правительственной скамьи, где заседали его недавние коллеги, рявкнул: «Все вы канальи!». Одним словом, «шекары», как стали называть получателей чеков от барона Рейнака, за словом в карман не лезли и отнюдь не отчаивались насчет собственного будущего.

В то же время верхняя палата лишила парламентской неприкосновенности пятерых «шекаров», включая бывшего министра юстиции Дэве, входившего в состав трех кабинетов. Но и это был еще не конец насыщенного событиями дня. В палате депутатов после речей «шекаров» выступил от правых Дерулед, формально с требованием вычеркнуть Корнелиуса Герца из списков членов Почетного легиона, а в действительности обрушившись с яростными демагогическими нападками на Клемансо. Дерулед уверял, что Герц — шпион, а Клемансо как радикал по наущении из-за границы пытается погубить Францию. Клемансо обозвал Деруледа — с полным основанием — лжецом, но все же лидеру радикалов пришлось давать объяснения насчет своих отношений с Герцем. Вскоре за словесным поединком последовала настоящая дуэль Клемансо с Деруледом, окончившаяся безрезультатно. В течение последующих месяцев крайне правая печать обвиняла Герца, что он шпион то ли Германии, то ли Италии. Сошлись на Англии и объявили, что Клемансо «продался англичанам».