Возвращаясь из Нового Афона, они говорили мало. Не было прежней легкости слов, будто там, в пещерах, они растеряли иронию и остроумие.

Вечером, когда они сидели на скамейке и смотрели, как багровая луна выкатывается над морем, Галима вдруг сказала:

— Завтра, в это время, я уже буду в Свердловске…

— Завтра? — Акилов растерялся. — То есть как это?

— Очень просто, — она пожала плечами. — Вылет в шестнадцать тридцать.

«Задержитесь», — хотел сказать Акилов, но вместо этого лишь шаркнул туфлями по асфальту.

— Что же вы раньше молчали? — обиженно произнес он.

— Разве это так важно? — Галима усмехнулась.

Он взглянул на часы.

— На прощальный ужин в ресторан мы уже не попадем…

— Я не люблю рестораны, — сказала она. — Трезвой я там чувствую себя, как на дурном спектакле, а выпивку переношу плохо.

— Нет, нет, так нельзя! — Акилов разволновался, вскочил. — Что же мы сидим, в самом деле! Последний вечер… Хотя бы шампанским отметить… — он оглянулся по сторонам. — В конце концов в запасе у нас гастроном!

Она с грустной улыбкой следила за его суетой, потом сказала:

— Успокойтесь, Юра. Зачем вам гастроном? Садитесь, нам ведь хорошо и без шампанского…

Он покорно опустился на скамейку, понимая, что она права. И вновь они смотрели на море, шуршащее совсем близко, на огоньки прогулочного катера и молчали. А вокруг кипела курортная жизнь, и с ближайшей танцплощадки доносился голос, усиленный микрофоном: «Кавалеры берут дам и идут ко мне! Смелей, товарищи, смелей!»

Провожая Галиму в этот последний вечер, Акилов искал те несколько слов, которые он собирался сказать на прощание. В сущности, искать их не надо было: слова толпились в голове, как машины перед шлагбаумом. Боясь выглядеть смешным, он говорил не о том.

— Вот мы и пришли, — сказала Галима, когда они остановились у подъезда.

— Да, — сказал Акилов, — добрались.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом она произнесла:

— Пора прощаться… Мне было хорошо с вами, Юра… До свидания! — и, приподнявшись на носки, Галима прикоснулась губами к его щеке и уже шагнула к подъезду, когда Акилов, издав горлом странный звук, как глухонемой, рванулся к ней и, подхватив на руки, понес по лестнице.

— Вы сошли с ума! — она пыталась вырваться. — Да пустите же, слышите!

Обозлившись, она ударила его по лицу, но он поднимался все выше, пролет за пролетом, почти не ощущая веса ее тела.

— Остановитесь, же! — взмолилась Галима. — Вот моя квартира!

Он опустил ее перед дверью и стоял, тяжело дыша.

— А теперь убирайтесь! — сказала она. — И хватит дурить.

Щелкнул замок, за ней захлопнулась дверь.

Акилов по-прежнему стоял на площадке, словно оглушенный, не слыша ничего, кроме бухающих ударов в груди. Он и сам не понимал, что с ним стряслось и чего он тут ждет…

Неизвестно, сколько прошло времени. Вновь щелкнул замок, дверь приоткрылась. Встревоженная Галима смотрела на него.

— Может, вызвать «скорую»? — спросила она.

Он не ответил.

— Что же дальше?

Акилов пожал плечами.

— Входите, — подумав, сказала Галима. Он вошел.

Эту ночь они были вместе. Вся нежность, которую Акилов прятал от самого себя, даже не подозревая о своей способности любить, все то, что он не растратил ни в молодости, ни позже и о чем сам не догадывался, — все это поднялось из неведомых глубин Акилова и хлынуло неудержимым, мощным потоком, поразив и его, и женщину, вызвавшую эту бурю. Были минуты, когда обоим казалось, что они выброшены за пределы жизни и вернуться назад уже невозможно.

— Мы не должны расставаться, — сказал Акилов, когда бледный рассвет проступил за окнами. — Мы не сможем жить друг без друга. Во всяком случае, я не смогу…

Галима молчала.

— Почему ты молчишь? — он с тревогой смотрел на нее.

— Мне кажется, мы опоздали… — медленно ответила Галима.

— Перестань! — сказал Акилов. — Мне сорок три. Младшая дочь скоро кончит школу. Все зависит только от нас, — он взял ее лицо в ладони. — Только от нас. Понимаешь?

— Я буду тебя ждать, — сказала Галима. — Буду молиться, чтобы ты всегда был со мной… Но помни, ты ничем мне не обязан…

Днем Акилов провожал ее в аэропорт. Они шутили, говорили о чем-то второстепенном, и посторонний взгляд не угадал бы, как им не хочется расставаться. Лишь в Адлере, когда объявили посадку на свердловский рейс и пассажиры ринулись в пропускник, где проверялась ручная кладь, Акилов поспешно обнял Галиму и, не обращая внимания на публику, стал целовать ее лицо.

— Мы скоро встретимся, — он говорил торопливо, словно боясь не успеть. — Все изменится… Осталось совсем немного… Дождись меня…

Она кивала, пытаясь улыбаться, и долго смотрела на Акилова из автобуса, увозящего ее к самолету…

Через несколько дней он покинул Гагры. Вопрос был решен. Лежа в купе, он обдумывал детали предстоящего развода. Семье он оставит абсолютно все, с собой возьмет лишь свою одежду и необходимые книги. С женой надо будет поговорить сразу, не откладывая; если не в первый день, то уж на следующий — обязательно. Разговор, разумеется, предстоит тяжелый… К Ирине никаких претензий нет, она была хорошей женой все годы, и не ее вина, что так получилось. По отношению к ней шаг, конечно же, жестокий. Но разве не более жестоко остаться и мучаться вместе до конца дней? Нет, изменить уже ничего нельзя. Разойдемся спокойно, достойно, сохранив уважение друг к другу. Это не порыв, не минутная страсть. Это — судьба… Дочки, наверняка, осудят, Но они уже взрослые, не очень-то и нуждаются в отце. А материально он будет им помогать…

На перроне, когда дети повисли на нем, целуя загорелые щеки, Акилов слегка растерялся. Он смотрел на Ирину, стоявшую рядом, и смущенно бормотал: «Дочи, дайте же обнять нашу маму…»

Дома, когда после душа его усадили за стол и стали пичкать его любимыми блюдами, выкладывая свои новости и требуя подробного отчета от него, Акилов держался молодцом. Он описывал свою жизнь в Гаграх так забавно, что невозможно было удержаться от смеха, и девочки хохотали до слез.

Перед сном, когда Акилов остался наедине с Ириной, он почти был готов к разговору, но у жены был такой покорно-любящий взгляд, что у него не повернулся язык сообщить о своем уходе. Весь следующий день он готовился объявить решение, но к вечеру у младшей дочки вдруг подскочила температура. Сосед-врач определил ангину. Акиловы захлопотали вокруг девочки, и разговор, разумеется, пришлось отложить.

Между тем он думал о Галиме почти постоянно. Он ясно видел одну и ту же картину, как приезжает в Свердловск, свободный, счастливый, с небольшим чемоданом в руке, и как она встречает его. От этих мыслей он становился рассеянным; оставаться здесь, казалось, не было сил. Жена чувствовала, что с ним что-то происходит, но связывала это с болезнью ребенка…

Вскоре кончился отпуск, Акилов вышел на работу, и на него сразу же навалились дела. Из журнала вернули статью с просьбой срочно внести изменения. Приехал француз из Лиона, занимающийся теми же задачами, что и Акилов. Пришлось уделять ему внимание. Вдобавок, не ладился эксперимент, с которым Акилов связывал большие надежды. Домой он возвращался усталый, разбитый, и лишь спокойствие жены, уют квартиры и чириканье дочек приводили его в нормальное состояние. Он по-прежнему думал о Галиме. Но теперь представлял ее не так отчетливо, как прежде. Будто смотрел на нее сквозь стекло, залитое дождем. Он все так же намеревался поговорить с женой, но уже без былой решительности, с какой он вернулся из отпуска. Потом он несколько раз собирался написать в Свердловск и каждый раз откладывал, понимая, что получится ложь. Галиме нужен был он, а не его успокаивающие письма.

Вырваться из привычного, удобного мира оказалось гораздо тяжелей, чем он думал. «Да и где гарантия, — размышлял Акилов, — что жизнь с Галимой будет вечным праздником? Не приду ли я к тому, что имею сейчас, только в худшем варианте?»…