В Тамаи жил очень уродливый старичок, который в грубой мантии из таппы ходил по деревне, приплясывая, распевая и корча рожи. Он сопровождал нас повсюду, куда бы мы ни шли, и когда поблизости никого не было, хватал за одежду, таинственными знаками предлагая куда-то пойти с ним и что-то посмотреть.

Мы с доктором тщетно пытались отвязаться от него. Дело дошло до того, что мы прибегли даже к пинкам и ударам; он кричал как одержимый, но не уходил и все время увязывался за нами. В конце концов мы стали умолять туземцев избавить нас от него, но те только смеялись. Пришлось нам волей-неволей примириться с этой напастью.

На четвертый день нашего пребывания в Тамаи, возвращаясь вечером домой после того, как побывали в гостях у нескольких жителей деревни, мы обогнули в темноте группу деревьев и наткнулись на нашего приятеля-гнома, который как всегда что-то бормотал и размахивал руками. Доктор, выругавшись, поспешил вперед, но я поддался какому-то неясному побуждению и не уклонился от встречи, решив выяснить, чего этот чудак хочет от нас. Увидев, что я остановился, он подкрался ко мне вплотную, взглянул в лицо, а затем отошел, знаками приглашая меня следовать за ним; я так и поступил.

Через несколько минут деревня осталась позади; двигаясь за своим проводником, я очутился у подножия возвышенности, с которой открывался вид на дальний край долины. Там мой проводник подождал, пока я не поравнялся с ним, а затем, молча идя рядом, мы поднялись на холм.

Вскоре мы приблизились к жалкой хижине, едва различимой в тени подступавших к ней деревьев. Открыв грубую раздвижную дверь, скрепленную гибкими ветками, гном сделал мне знак войти. Внутри стояла кромешная тьма, и я дал ему понять, что он должен зажечь огонь и войти первым. Ничего не ответив, он исчез во мраке; я услышал, как он ощупью пробирался, а затем раздался звук трения двух палочек, и вскоре мелькнула искра. Вот зажегся туземный светильник, я нагнулся и шагнул в хижину.

Это была убогая лачуга. На земляном полу валялись четыре старые циновки, скорлупа кокосовых орехов и тыквенные бутыли; наверху сквозь щели в крыше я видел звезды. В нескольких местах тростник провалился и свисал пучками.

Я сказал старику, чтобы он без промедления занялся тем, что собирался делать, или достал то, что хотел показать. Испуганно оглянувшись, как бы опасаясь какой-то неожиданности, он начал перебирать всякий хлам, лежавший в углу. Наконец, он схватил выкрашенную в черный цвет тыквенную бутыль с обломанным горлышком; с одного бока в ней была большая дыра. Очевидно, в эту посудину что-то запихали; изрядно помучившись, гном извлек из отверстия старые заплесневелые матросские штаны и, старательно встряхивая их, осведомился, сколько табаку я за них дам.

Ничего не ответив, я поспешил прочь; старик, громко крича, гнался за мной, пока я бегом добирался до деревни. Там я ускользнул от него и направился домой, решив никогда не признаваться в таком бесславном приключении.

Напрасно на следующее утро мой товарищ упрашивал меня рассказать ему о ночных похождениях; я хранил таинственное молчание.

Впрочем, этот случай сослужил мне хорошую службу; до самого конца нашего пребывания в Тамаи старьевщик больше не тревожил меня, но все время преследовал доктора, тщетно молившего небеса об избавлении от него.

Глава 65

«Хиджра» ^[110]

— Послушайте, доктор, — воскликнул я через несколько дней после моего приключения с гномом, когда в отсутствие нашего хозяина мы как-то утром валялись на циновках в его доме, покуривая тростниковые трубки. — Тамаи прекрасное место; почему нам не поселиться здесь?

— Честное слово, это неплохая мысль, Поль! Но вы думаете, они нам разрешат остаться?

— Ну, конечно; они будут счастливы иметь своими согражданами двух «кархоури».

— Ей-богу, вы правы, дружите! Ха! ха! Я повешу вывеску из бананового листа: Врач из Лондона. — Читаю лекции о полинезийских древностях. — Обучаю английскому языку за пять уроков по часу каждый. — Устанавливаю механические станки для производства таппы. — Разбиваю общественный парк посреди деревни. — Учреждаю празднества в честь капитана Кука!

— Не все сразу, доктор, остановитесь и переведите дух, — заметил я.

Проекты доктора, несомненно, были довольно фантастическими. Однако мы серьезно подумывали о том, чтобы остаться в долине на неопределенный срок. Приняв такое решение, мы стали обсуждать различные планы, как повеселее провести время, но в это мгновение несколько женщин вбежало в дом; быстро тараторя, они стали умолять нас «хери! хери!» (бежать), что-то крича о «миконари».

Подумав, что нам грозит арест на основании закона о борьбе с бродяжничеством, мы опрометью бросились вон из дому, вскочили в пирогу, стоявшую у берега около самых дверей, и принялись изо всех сил грести к противоположной стороне озера.

К дому Рарту приближалась большая толпа, среди которой мы заметили нескольких туземцев, одетых наполовину по-европейски, а потому, несомненно, не принадлежавших к числу жителей Тамаи.

Скрывшись в лесу, мы возблагодарили свою счастливую звезду за то, что нам удалось в последний момент спастись от ареста по подозрению в бегстве с корабля и от доставки под конвоем на побережье. Такова была — во всяком случае, по нашему мнению — та опасность, от которой мы ускользнули.

Убежав из деревни, мы не могли и думать о том, чтобы некоторое время побродить поблизости, а затем вернуться; поступив так, мы снова подвергли бы риску свою свободу. Поэтому мы приняли решение вернуться в Мартаир и, пустившись в путь, к ночи достигли дома плантаторов. Они оказали нам сердечный прием и накормили обильным ужином; за разговорами мы засиделись до позднего часа.

Теперь мы стали готовиться к путешествию в Талу, до которого было недалеко от Тамаи; желая, однако, получше ознакомиться с островом, мы предпочли вернуться в Мартаир, а затем отправиться кругом вдоль берега.

Талу, единственная посещаемая судами гавань на Эймео, расположен на западной стороне острова, почти прямо напротив Мартаира. На одном берегу бухты находится деревня Партувай с миссией. По соседству имеется обширная сахарная плантация (самая лучшая, пожалуй, в Южных морях), принадлежащая какому-то сиднейцу.

Наследственное владение супруга Помаре, во всех отношениях восхитительный уголок, Партувай прежде был одной из резиденций королевского двора. Но в описываемое время двор постоянно находился в нем, так как королева убежала туда с Таити.

Партувай, как нас предупредили, не выдерживал никакого сравнения с Папеэте. Суда заходили редко, а на берегу жило очень мало иностранцев. Впрочем, нам сообщили, что сейчас в гавани стоит на якоре один китобоец, запасающий дрова и воду и, по слухам, нуждающийся в матросах.

Учтя все эти обстоятельства, я не мог не прийти к выводу, что Талу сулит «богатые возможности» для таких любителей приключений, как доктор и я. Не говоря уже о том, что мы без труда могли бы отправиться в море на китобойном судне или наняться поденными рабочими на сахарную плантацию, мы питали надежду занять какую-нибудь почетную и выгодную должность при особе ее королевского величества.

Это не было лишь донкихотской мечтой. В свите многих полинезийских властителей часто встречаются белые бродяги — они живут при дворце на монарших хлебах, греются на тропическом солнцепеке и ведут самое приятное существование. На островах, редко посещаемых иностранцами, первый поселившийся там матрос обычно становится членом семьи верховного вождя или короля. Он часто совмещает многочисленные должности, ранее исполнявшиеся отдельными лицами. Так, например, в качестве историографа он знакомит туземцев с отдаленными странами; в качестве уполномоченного по искусствам и наукам обучает их пользованию складными ножами и наилучшему способу превращения куска железного обруча в наконечник копья; в качестве толмача его величества облегчает сношения с иностранцами, а кроме того, вообще обучает народ самым распространенным английским выражениям — как вежливым, так и богохульным, но чаще последним.