Такова суть большей части проповеди; и что бы о ней ни думали, она была специально приспособлена к образу мышления островитян, которые воспринимают лишь то, что осязаемо или ново и поражает их воображение. Для них сухая проповедь оказалась бы невероятно скучна.

Таитяне, можно сказать, почти никогда не размышляют: они — сплошной порыв. Поэтому миссионеры не пытаются втолковывать им догматы, а ограничиваются краткими разъяснениями простых истин, из числа тех, что печатаются в азбуках крупный шрифтом и в сопровождении забавных рисунков. В результате им никогда или почти никогда не удается пробудить в своей пастве что-либо похожее на стойкое религиозное чувство.

В сущности на земле, вероятно, нет народа, по своему характеру менее восприимчивого к христианскому учению, чем полинезийцы. Я утверждаю это, хотя мне хорошо известно так называемое «великое возрождение Сандвичевых островов» в 1836 году, когда в течение нескольких недель тысячи туземцев были приняты в лоно церкви. Но этого достигли отнюдь не нравственными убеждениями, о чем свидетельствовал очень быстрый возврат к прежней распущенности. Переход в христианство был закономерным следствием нездорового настроения, порожденного тяжелыми бедствиями и овладевшего умами, на редкость склонными к суеверию; оно явилось также следствием фантастической пропаганды, которая привела к горячей вере в то, что боги миссионеров мстили за царившее в стране беззаконие. ^[83]

Нелишне упомянуть и о следующем обстоятельстве: те самые черты характера таитян, которые побудили Лондонское миссионерское общество признать их наиболее подходящим народом для обращения в христианство и заставили избрать Таити главной ареной деятельности миссионеров, впоследствии оказались наиболее серьезной помехой. Внешняя мягкость манер таитян, исключительная, на первый взгляд, бесхитростность и кротость вначале ввели в заблуждение; но эти качества прекрасно уживались с ленью, физической и умственной, врожденным сладострастием и отвращением к малейшему принуждению. Все это вполне гармонирует с роскошной природой тропиков, но служит величайшим препятствием для восприятия строгих моральных правил христианства.

Вдобавок ко всему полинезийцы обладают природным свойством, которое ближе всего можно определить как лицемерие. Оно заставляет их делать вид, будто они очень горячо интересуются тем, что на самом деле для них вовсе или почти вовсе безразлично, но что может, на их взгляд, иметь значение для людей, чьего могущества они боятся или чьей благосклонности хотят добиться. Так, будучи язычниками, жители Сандвичевых островов выбивали себе зубы, вырывали волосы и наносили раны острыми раковинами в знак неутешного горя по поводу кончины знатного вождя или члена королевской семьи. Однако Ванкувер рассказывает, что в одном таком случае, при котором ему довелось присутствовать, туземцы, предававшиеся с виду самой горькой печали, сразу же повеселели, получив в подарок грошовый свисток или зеркальце. Подобные случаи наблюдал и я сам.

Вот как, например, проявлялась эта черта характера у обращенных в христианство полинезийцев.

На одном из островов Товарищества — кажется, на Раиатеа — туземцы из каких-то особых побуждений усердно старались заслужить расположение миссионеров. И поэтому — другого объяснения найти нельзя — многие из них вели себя во время богослужения в точности так, как в старое доброе языческое время. Они делали вид, будто проповедь, которую они слушают, приводит их в исступление. Закатывали глаза, пускали пену изо рта, падали и корчились в припадке; в таком состоянии их уносили домой. Как ни странно, но это признавалось за проявление силы всевышнего, о чем и возвещали всему свету.

Но вернемся к Церкви кокосовых пальм. Заключительная молитва произнесена, и прихожане расходятся; их развевающиеся мантии мелькают на Ракитовой дороге. Постепенно все скрываются из глаз, сворачивая на тенистые тропинки, которые ведут в обе стороны от главной дороги к спрятанным в рощах деревушкам или к маленьким домикам на берегу моря. Островитяне очень веселы; можно подумать, что они возвращаются со старинного «хевара», то есть праздничной языческой пляски. У тех, кто несет библию, она небрежно свисает с руки на шнурке.

Воскресенье для таитян день необычный. Оно ревностно соблюдается, поскольку дело касается того, чтобы не производить никаких работ. Пироги вытащены на берег, сети развешены для просушки. Проходя мимо похожих на курятники хижин, стоящих у дороги, вы замечаете, что их обитатели, которые как всегда бездельничают, в этот день и болтают гораздо меньше. После церковной службы над всем островом нависает покой; долины, тянущиеся в глубь страны, кажутся еще более тихими, чем всегда.

Коротко говоря, это воскресенье, «день табу» таитян; то самое слово, которое раньше выражало священный характер их языческих обрядов, теперь служит для выражения святости христианского праздника.

Глава 46

Кое-что о «Каннакиперах»

Мой бывший друг, весьма достойный молодой человек (я говорю о Кулу со всей возможной вежливостью, так как к этому меня обязывает прежняя наша близость), этот достойный юноша, отдававший дань модной склонности к уединению, жил в «мару боро», то есть просто под сенью хлебного дерева, в прелестном укромном уголке среди леса на полпути между «Калабуса беретани» и Церковью кокосовых пальм, каковую он весьма усердно посещал.

Кулу был парень хоть куда. Стоя в церкви во всем великолепии полосатой ситцевой рубахи, франтовато выпущенной поверх белых матросских брюк, блестя обильно смазанными кокосовым маслом волосами, он с видом величайшего удовлетворения нежно посматривал на дам. Его взгляды не оставались без ответа.

Но если бы вы видели, какими взорами награждают таитянские красавицы друг друга, какой негодующий вид напускают они на себя, завидев на ком-нибудь новое хлопчатобумажное одеяние, недавно прибывшее на остров в сундуке любвеобильного матроса! Как-то я обратил внимание на группу девушек в засаленных туниках из грубой ткани, с возмущением указывавших на девицу в ярко-красном платье. «Ои тутаи оури!» — говорили они с невыразимым презрением. — «Итаи маитаи! (Ты негодная тварь, хуже некуда).

При всем том Кулу был ревностным прихожанином, так же как и эти строгие молодые девушки. Однако, как мне было известно, некоторые из них, причастившись плодом хлебного дерева, в тот же вечер совершали самые постыдные грехи.

Озадаченный всем этим, я решил установить, если окажется возможным, какое представление они имели о религии, если вообще его имели; но так как вмешательство постороннего человека в духовную жизнь дело довольно деликатное, то я приступил к нему со всей мыслимой осторожностью.

Ярдах в трехстах от владений капитана Боба в уютной маленькой хижине поселился старый туземец Фарноу, который недавно удалился на покой, оставив должность что-то вроде скорохода королевы. Возможно, он выбрал такое близкое соседство с нами ради тех преимуществ, какие оно давало для приобщения его трех дочерей к хорошему обществу. Как бы то ни было, сестры (имейте в виду, ревностные христианки), нисколько не возражали против ухаживания такого услужливого и галантного кавалера, как доктор, и любезно дали ему разрешение дружески навещать их, когда ему вздумается.

Как-то вечером мы отправились к Фарноу и застали девиц дома. Мой долговязый приятель занялся с двумя младшими девушками, которые ему больше нравились, игрой в разыскивание камешка под тремя кучами таппы. Что до меня, то я сидел на циновке со старшей дочерью Айдией, забавляясь ее травяным веером и пополняя свои сведения о таитянах.

Случай оказался благоприятным, и я начал:

— Ну, Айдиа, ты миконари? — В более распространенном виде моя фраза звучала бы: — Между прочим, мисс Айдиа, вы принадлежите к церковной общине?

— Да, мой миконари, — ответила она.

Но за этим утверждением сразу же последовали некоторые оговорки, настолько любопытные, что я не могу не упомянуть о них.