Мне отчетисто виделось, как лось покачал головой и бережно притронулся губами к черемшинке. Может, здесь под кустом появился он на свет, нескладный и длинноногий, и не одна мать, а и ветвистая черемуха утаивала-прикрывала его от лихого взгляда. А взрослым он, словно жизнь свою год за годом, оставлял возле нее свои рога. Может быть, так и думалось печально-старому лосю у оставленной оголенно черемухи?..
Встрепенулись мы одновременно. Показалось, вблизи ударил топор и со вздохом-стоном умерло еще одно дерево. Но сверху обронилось «корк-клинь», и над лесовалом низко полетел мрачно-угольный во́рон. Не успел он скрыться в Талы, как потянула вторая птица, за ней третья, четвертая… Во́роны следовали друг за другом траурной цепочкой, и все падали и падали на сваленный лес скорбные вскрики.
Я замотал головой: неужели привиделось с усталости? Никогда мне не доводилось встретить столько воронов, никогда их голоса не звучали так больно-тревожно…
Когда встал, вдали сумеречно маячил все тот же лось у невидимой теперь черемшинки. А на лесовал непостижимо-крылатым во́роном опускалась ночь, и та первая звездочка внезапно сверкнула так близко, будто острый глаз угрюмой птицы заглянул мне в самое нутро…
Шишки
Спохватился-вспомнил, что через семь часов пересечет неуловимую грань времени новый год, когда вернулся в лесную избушку и оттаивал у подтопка окуней и чебаков. Все-таки «насидел» на уху за студено-короткий день!
— Эх ты, растяпа! — расстроился и ругнул я себя. — Такой праздник… У всех дома, как у людей, а у меня ни елки, ни гостей…
Придирчиво, как бы впервые, оглядел свое жилье: все буднично, все наперечет, как в нашей деревенской избе когда-то, в той самой избе, которая за восемьдесят лет «деревянной жизни» ни разу не вдохнула свежий дух смолы, уж не говоря про нарядную новогоднюю елку. Не видывала она ее, как и сами не нашивали мы справной одежды…
Вот и в лесной избушке пусто. Летом хоть мыши ночами шмыгали-попискивали, но пали снега и забрался в подпол горностай, переловил мышек всех до единой. Теперь никто не спискнет, не погрызет воровато булку или картошину. Живет напротив избушки в дупле осины пара полевых воробьев, да они проводили-отчирикали солнце еще тогда, когда торчал я на реке у лунок.
Звал-сманивал приятеля с собой, однако вытяни-ка домоседного любителя природы на зимнюю реку, в настуженную избушку? А тут и отговорка: елка на площади, семейное застолье и… мало ли чего можно насчитать, если куда приятнее домашнее тепло, чем хлопотная дорога, лыжная ходьба снежным це́ликом, пустынная река и какая-то потерянная в лесах избушка…
Ладно, рыба и без меня отойдет в тепле, а пока совсем не затемнело, я успею добежать готовой лыжней до недальнего бора. Утром, когда мял незачерствевший снег — торил от деревни Замараево путик к зимовью, — попадались мне близ опушки обломанные густо налипшим снегом сосновые ветки. И не просто хвойные, а с нынешними твердыми шишками. Чем не «елка», ежели пристроить в жестяную банку с водой!
Когда вернулся обратно — рыба оттаяла и вода в котелке взбурливала говорливым весенним омутком. Живо накрошил еще давеча очищенные картошины в котелок, ополоснул окуней и занялся чебаками. Вот для ухи все готово и пора браться за «елку». Ветки пушистые и шишкастые, никаких украшений не требуется. Всего и окунулись в тепло, а как знойно потянуло бором, и медовая капелька смолы утренней росинкой запереливалась возле трепыхающей свечки.
В середине стола и зазеленела моя «елка», а вокруг банки насыпал я еловых шишек. Ну, разве не гостьи?! Друг из пермской тайги когда еще прислал в посылке килограмм еловых шишек, принес я их сюда прошлой зимой, да так на полке и остались они в кульке. Какие-то заботы, теперь и не помню какие, помешали мне «рассеять» шишки по-за бору ближе к ольховой согре. А может, недозревшими они показались тогда?
— Что ж, пермячки, роднитесь с соснушками нашими, если не гордячки! — обрадовался я подарку друга.
Еловые пермячки тоже выдохнули хвойно-густой запах ельников с красноглинистых угорьев и холмов. И вроде бы не столешница передо мной, а сосны вперемежку с елями…
Под чаговый чай, приправленный смородиной, и вошел ко мне в избушку незримый новый год. Подсветил я свежую свечку, подбросил в подтопок дров потолще и на тесовую лежанку пристроился отдохнуть-подремать. В лесу, даже и на воле, сон всегда чуток к самому тонкому шороху, любой незнакомый звук настораживает и спящего. Вот и сейчас, кажется, сплю, а сам явственно слышу, что кто-то ожил в избушке… Как есть кто-то семечки пощелкивает-лузгает и сухо шуршит на столе шелухой. Кто?!
Дрожь стрельнула от волос в ноги, да сразу же и унялась: глаза открыл — никого, кроме меня, и у хлеба пи души. А тут снова чик-чик на столе, шевельнулась еловая шишка и самая верхняя вдруг подскочила и потихоньку, вперевалку покатилась с ворошка на стол. Ба-а-а! Да то еловые шишки заразжимали чешуйки-губки и «заговорили», выпуская на белый свет семечки с желтовато-слюдяными крылышками. Щелк-щелк и… семечко выпорхнуло на свободу.
— Вот так! — щелкнула-«молвила» какая-то другая шишка.
— Чик-чик! — отозвалась вторая пермячка.
Раз понятно, кто «ожил» у меня в избушке, то можно и вовсе спокойно поспать до солнца, но почему-то не дремалось, и я поднялся, наклонился к столу под «восклицания» еловых шишек. Эк-ко, сколько их «полоротых» ощетинилось! И не сосчитать, сколь они насорили семян на столешницу… А что же землячки помалкивают?
Сел на чурбак, закурил и стал размышлять, чем заняться дальше. А шишки знай пощелкивают-почикивают! Что делать? Как что! Коли в новогоднюю ночь народились на столе елушки, то чего и гадать? Замету-ко семечки на газету и отнесу их сейчас же по-за бору к согре.
Сунул окурок в поддувало и давай собирать-сметать семечки. И тут перед самым носом чик-щелк, и сосновые шишки с треском сыпнули свои семечки в еловые. Ну и ну! Как договорились с пермячками породниться мои землячки…
Собрал семена, оделся и вышагнул на улицу. Самая-самая новогодняя морозная ночь! И хотя звездных огоньков полным-полно в небе, однако там все равно темнее, чем на земле. К снегу и в безлунье видать мою лыжню и деревья близи. В бору сумеречнее, но на облюбованной еланке у согры снега словно изнутри светятся.
Пробороздил я рукавицами-шубенками глубокие бороздки, рассыпал-рассеял семена и заровнял сыпучим снегом. До земли по весне они сами спустятся, когда начнет таять снег от земли, а лед от воды.
Прислонился на опушке к старой сосне и стал загадывать: сколько прорастет здесь елочек и сосенок? Уж если шишки живые, то почему бы семенам не ожить? Еще захотелось на весь год: пусть падают мне на голову, как давеча, лишь сосновые шишки. Да и не только на меня, а и на мою родимую землю.
Дички
Посадили их в последнюю мирную осень. На южный склон бугра за селом собрались все колхозники. Махонькие яблоньки рассаживали мужики, а бабы в сторонке притихшие стояли. И мы тут же сбились — с уроков сбежали: как можно проглядеть сад.
Все мы следили, как мужики осторожно опускали корешки в ямку и влажной землей присыпали. Полевод дядя Сема перебегал туда-сюда, тряс овсяным чубом и радовался:
— А и уважим наших баб, уважим… и робятню тоже. Однако, — строго смотрел на нас, — глядите ужа, сподтишка ни яблока. Всем миром честь по чести…
Весной мы все-таки лазили под прясло и впотемках ощупывали яблоньки — искали красные и «хрушкие» яблоки. Такие нам насулил дядя Сема. Вместо них натыкались на редкие листики. Ждали осени…
А летом заревели в домах матери и нам сказали — война началась…
Зимы стояли трескучие. И прясло мало-помалу растаскали ночами, истопили в железных печках. Зарос бугор полынью да крапивой, объели коровы да овечки тонкие яблоньки.
И все забыли про сад.
А он выжил. Выросли яблоньки кустами и после войны зацвели однажды. Снежно-розовое облачко долго покачивалось по склону — и не уплывало. И мы опять ждали осень, ждали яблок.
