Поднял меня отец на ноги, сдавил пальцами тугие судорож-клубки выше коленок.
— Давай разминайся потихоньку. Мешкать-то нам нельзя, Васька.
…Брели мы с ним незнакомой дорожкой. К ней то подступали колки и болотины, то открывались снежные увалы. Вдруг за мелким березнячком зачернели редкие избенки.
— Выселка Уралка, — обернулся тятя. — Изопьем водички хоть.
Только попить нам не пришлось. Обошли все избы подряд, но ни в одной не оказалось людей. И хоть нигде не висели на пробоях замки, отец не стал заходить в пустые избы.
— Неладно чо-то, неладно, — бормотал он. — Ладно, близко по дороге ишшо выселка, там к Ондрюше Семочкину заглянем.
Снова плелись мы увилистой и худо заметной дорожкой. Она огибала щетинистые кусты боярки и шипики, выпрямлялась высокими лесами и уводила влево от болотных трущоб.
— Ето што за оказья? — растерялся отец, когда мы обошли все избы и на выселке Луговой. — Да жители-то куды подевались? Не могли же все помереть. Ни старого, ни малого нет… Ладно, пошли, Васька, дотерпим до дому. На фронте не ето сносили. Токо куда же люди-то разбежались? Ну ничо не пойму, ничо.
И тут от ближнего осинника донесся до нас глухой железный звон. Он наплывал из самого нутра промерзлой земли и тревожно нависал над снегами.
— Чо бы ето, а, Васька? — прислушался отец. — Как есть кандалы звенят. Парнишкой был я, дак колчаки гнали наших по деревне в железе…
Он поправил двустволку и твердо шагнул вперед, а я боязливо поспевал за ним. Осинник поредел, и в смутных просветах лесин перемигнулись желтоглазые огнища. Они не ярко освещали поле, где медленно передвигались люди. Одни что-то искали, другие взмахивали руками и тогда зарождался стонущий звон железа.
— Фу ты! — обрадовался тятя. — Да ить оне картошку копают, картошку. А я чо только не передумал.
Пасмурь окружила леса и поля. Все погрузилось в темень ночи, а здесь копошились жители выселок. Они сошлись сюда за едой, сошлись выстоять против голода. Старухи живили огнища и грели возле них ребятишек, а все, кто мог держать лопатки-железянки, ломики, топоры и кирки, — долбили землю.
— Картофь, картофь добывают. — Постоял недолго отец и закинул двустволку на спину. Он встал на лыжи, и мы начали спрямлять выход к своей деревне. Все тише и глуше становился жалобный звон. Казалось, он приснился нам в лесах или просто поблазнило.
Повалил снежок. Сперва растаяли на ресницах и скатились холодными слезинками редкие снежинки. А вскоре они посыпались гуще и дружнее, неслышно кружились и торопились заровнять промятую нами лыжню. Я покачивался и сновал ногами, боялся отстать от своего тяти. И нет-нет да слышал откуда-то голодный звон железа. Он то задыхался и замирал, то снова приближался вместе с перемигами костров. И был тот звон бесконечным, как снег, как длинная-длинная зимняя ночь.
Как я учил бабушку
Дядя Ваня, он же и лёлеко — так у нас называли крестных, женился на моей бывшей учительнице Нине Николаевне. Она приехала к нам в Юровку после института с Волги и многие здешние слова долго не могла понять, да и теперь еще нередко просит дядю Ваню растолковать ей то или иное бабушкино слово. Нина Николаевна не смеется над речью свекрови, но мне, окончившему восьмой класс средней школы в райцентре, стыдно за бабушку, а заодно и за самого себя.
«Как же научить неграмотную бабушку правильно, по-русски разговаривать?» — часто думал я, однако советоваться с кем-то стеснялся.
И вот, когда дядя Ваня с Ниной Николаевной уехали проводить отпуск у нее на родине, подвернулась ненастная погода. Вёдро, как мы порешили с бабушкой, сглазила заведующая избой-читальней Шура Мальгина. Пока я рисовал дядиными цветными карандашами карикатуры для колхозной стенгазеты, Шура тренькала на балалайке и пела одну и ту же частушку:
— Вот она посыпала,
Погода сыроватая.
Сама белого лица,
Любила черноватого…
— Кого, кого ты опять присушила? — хитро прищурилась бабушка на бойкую рыжую девку, но Шура озорно стрельнула зелеными глазами и отмахнулась:
— А никого, Лукия Григорьевна! Никого! Наши-то кавалеры в солдатах и по фезео…
— Ну тогда небушко изурочишь, дождя наворожишь, — заметила бабушка.
И верно, в самый разгар сенокоса позарез нужна сухая погода, а тут — не из тучи гром — затянуло небо облаками и заненастило. Подойдет перевала — ливнем льет, в промежутках — бусенец матрусит. Земля напилась, не принимала в себя дождь, и все кругом водой занялось.
Куда по такой погоде? Ни в лес, ни на речку ловить щук жерлицами, ни в огород…
Бабушка вязала шерстяные носки Нине Николаевне, а я перебирал книги своей тетушки. Правда, тетей я ее еще ни разу не называл, а все по имени-отчеству, как раньше в школе. Книги все много раз читаны-перечитаны, ни одной свежей нету. И вдруг под тетрадями увидел новую книгу. Обрадовался вначале, да тут же и огорчился: словарь. Хотел ее обратно положить, да вовремя вспомнил о своем желании научить бабушку правильному русскому языку.
Раскрыл словарь наугад и говорю:
— Бабушка, слушай меня и научись говорить!
— Говорить научиться? — изумилась она. — Да ты в уме ли, Васько? Девятый десяток живу и никто мне не баял, будто я говорить не умею.
— Да нет, бабушка, говорить-то ты умеешь, но говоришь неправильно.
— Чего, чего?! — засмеялась она. — Как ето неправильно?
— Как? А вот как! Скажи мне слово — интеллигенция.
— Ин-ин… — неуверенно начала повторять она и скороговоркой выговорила: — Интелего!
— Ну и неправильно! — захохотал я и снова уткнулся в книжку. — Скажи — автобус.
— Табус! — не задумываясь брякнула бабушка.
— Массив — скажи!
— Шшив! — отвечает бабушка.
— Да никакой не шшив, а массив! — сержусь я. — Допустим, массив леса, массив хлеба, поле то есть!
— Эвон што! — не обижается бабушка, продолжая ловко вязать носок! — А по мне, так оно и есть поле. Ну пашня, ну покос, ну увал, ну угор… Правильно?
— Нет, бабушка, неправильно! А скажи, кем работает дядя Ваня?
— В школе этим, этим…
— Военруком! — подсказываю бабушке, и она с облегчением подхватывает:
— Во, во! Им, им и робит!
— Так ты скажи, скажи!
Однако бабушка не повторяет слово военрук, а смеется. И я смеюсь, вспомнив, как шли мы с ягодами из Согры по соседней деревне Макарьевке и знакомая старушка задала Лукии Григорьевне этот же самый вопрос:
— Кем у тебя Ваньша-то робит?
— Да индуком в школе! — отозвалась бабушка.
Странное дело: старушка поняла ее и не переспросила…
Помню, в войну жила у бабушки на квартире воспитатель детдома Тамара, так бабушка ее звала не иначе как Самара.
Нет, не научить мне, видно, Лукию Григорьевну русскому языку!.. Читаю ей заковыристые слова, а она молчком слушает да носок вяжет.
— Бабушка, да ты повторяй их, заучивай! — прошу ее, а она только головой кивает.
— Не русские они, Васько, эти слова-то! — наконец говорит бабушка и серьезно смотрит мне в глаза.
— Как не русские?!
— А так. Раз я не могу выговорить правильно и ты сам по книжке читаешь. Ну, стало быть, и не русские.
— Какие тогда, по-твоему, русские?
— Какие? — бабушка быстро произносит несколько слов, я ищу, но в словаре их нету. Я-то их понимаю и знаю, да найти не могу.
— Бабушка! Какие же они русские, если в словаре русского языка их нет!
— А чьи же они тогда?
— Ну чьи, наши! — отвечаю я бабушке.
— А раз наши, стало быть, и русские! — твердо говорит она. — Если бы не русские, то разве бы ты их понимал?
И неожиданно:
— Васько! Паужнать время, сбегай-ко в завозню и принеси латку с варенцом. Да загляни под сарай, не каплет ли на травы на пятрах.
Я оставляю книгу на столе, вскакиваю с лавки и бегу к двери. Бабушкин заботливый голос настигает меня у порога:
