«Жить-жить-жи-и-ви-и-и-», — дозвенелась до нас распевно овсянка с коромысловатой березы на отшибе. И мы разом поднялись с комля, подались навстречу простецкой, но такой ласково-материнской песенке.

За многоголосие назвали первоприлетную птичку варакушкой. Потому как всех-то она передразнивает, на все звуки откликается-варакает. И может любого в искушение нечаянно ввести.

Отец рассказывал, как Егорша Золенок на покосе прохлаждался. Ночь прохолостует, придет в поле, литовку постукает на отбойной бабке, поточит оселком и… завалится где-нибудь в куст. Яков Золенок принесет ему паужну, покричит-послушает, а сынок его где-то с бритвенным жиканьем оберучник за оберучником идет.

— Ишь, работящий у меня Егорша! — порадуется старик и в холодок еду ему поставит. И неохотно отрывать Егоршу: эк он, парень-то, пластает!..

А Егорша сны один слаще другого смотрит. И только птаха-непоседа нет-нет да молоточком отобьет литовку, оселком по лезвию точнет и… раззудись плечо, повались разнотравье по ляжинам.

Обман-то все же раскрылся, и Егорше ремня досталось.

Однако никто у нас на искусницу не в обиде. И величают ее уважительно-ласково синегрудкой. За ее чисто-ясную синь на серой грудке с алым пятнышком зореньки посередине.

Много раз доводилось мне дивиться на птаху и слышать самые разные напевы. То коростелем хрипло запоскрипывает, то перепелкой задразнит Филю Микулаюшкина: «Фып-филип, фып-филип». А бывало, тетеркой заквохчет или селезнем косатым «зашавкает». Как-то возле Крутишки, вдали от деревень, вдруг табун гусей весенне-будоражливо загоготал. И до того явственно — искать побежал. Сам себя устыдился, когда из смородины с задоринкой посмотрела на меня синегрудка.

Однажды майскую ночь коротали мы с другом. Над Согрой звезды свешивались, как черемуховые кисти, и мягкая зелень окутывала землю. И не стерпел друг, спел на русоголовый месяц песню есенинскую. А после один я торопил утренник, и неожиданно из тальника выпела птаха такое, от чего дрогнула моя душа. Нет, не почудилось. Она, синегрудка, выводила негромко:

Светло и больно билось сердце. И не верилось: неужто в малую птичью душу запал напев самого нежного поэта русской земли? Тогда каким же истым сыном природы надобно взойти в жизнь, чтобы слова твои запомнила и пропела не шибко-то приметная птичка…

И впервые стало мне обидно за ее книжное название — варакушка.

Под нависью черемухи замерцала свеже-желтая головка купавочки. Она расцвела самой первой, но не бросилась в глаза, а как-то скромно жалась в тень. Дочка склонилась к ней и не дыша смотрела на купавочку. И шепотом, точно боялась потревожить цветок, произнесла:

— А щечки-то у нее зеленые…

И снова долго рассматривала купавочку. Поманила меня к себе и торопливо зашептала:

— Папа, слышишь, она о земле рассказывает. О бабушке Зайчихе и дедушке Барсуке, о солнышке и звездочках ночью. Слышишь?

Я поверил дочке. Мне самому слышалось, как юная купавочка радовалась родной земле, теплу и птичьим голосам, белоумытым березкам на пригорке. И, наверное, моей девочке.

Давно ли она охала и всплескивала ручонками на цветочную разноцветь клумб. А увидела в лесу купавочку — замерла, не наглядится на нее. И чудятся ей сказки, и русский край в песенной звени ей видится…

Стоял я рядом с дочкой и неловко мне стало за себя, за взрослых. Как мы порой горячимся при чьей-то яркости… Удивляемся необычности, ахаем и спорим. Потом забудем и даже не вспомним, чему восхищались и для чего столь шума затевалось.

А где-то поднимается рожденный самой землей цветок. И когда он вырастает и раскрывается — мы не примечаем. Только после начинаем спрашивать-сетовать:

— А почему раньше-то не видели? Опять проморгали…

Совсем раннее утро, и солнце еще где-то за угорами. И лиловые васильки на взгорке зажмуренные с ночи. На один из них забрался золотистый увалень-шмель. Он долго ползал по сомкнутым ресницам василька, и гудел, словно уговаривал цветок открыть глаза.

Васильку не хотелось просыпаться: еще роса не скатилась и солнце не ласкало. А шмель все ворковал и нежно гудел: «Ну-у-у, ну-у-у…» И васильки зашевелились. Качнули головками, заморгали ресницами и… раскрылись. Шмель помогал им мохнатыми лапками и все тише ворковал.

А солнце еще не вставало.

Дымные сумерки скрыли тальники и ровный луг правобережья, и реку не разглядеть, лишь смутно белеют острые наконечники гусиных поплавков и слабо отсвечивают первые звезды. Остров, кажется, необитаем и, кроме нас с дедом, что рыбачит с лодки у стрежи на задеве — замытого песком талового куста — нет здесь живой души. Но вдруг на острове зашумели крылья птиц, густые черемшины ожили суматошным галдежом галок.

Откуда они налетели? Ну, конечно, из города, где добывали себе пропитал, копались в мусорных ящиках и на свалках. Галки обвыкли и ничуть не опасаются людей, не отвлекаются на снующие машины и хватают отбросы из-под носа бродячих собак и кошек. А вот на ночь почему-то не остались там, неужто не нашлось им пустого чердака или мало куполов древнего собора на берегу Исети? Как-то даже странно: не лесные жители — галки — уподобились сорокам и воронам. Вон возятся они в кустах, выкрикивают «ах» да «как» и пристраиваются спать на зыбкие сучья черемшины.

Дед приткнулся на извороте к берегу и я, отводя от лица ветки и крапиву, лезу туда через кусты. Все равно клюют одни только мутноглазые ершики и пора осветиться костром, почаевничать и вздремнуть до света. И охота словом перемолвиться с дедом, приплывшим сюда из деревни Туманово. Она от острова километра три вверх по течению, и чем выгребать рекой — старик порешил остаться с ночевкой.

Остерегаясь рикошета угольков, — сухой тальник, как и осина, всегда выщелкивает их из огнища, — мы сидим с дедом у самого обрыва, ждем, когда вскипит вода в котелке. Гаврила Семенович пускает табачный дым в бороду, выгоняя запутавшегося комара, и вздыхает:

— Ране глубь туто-ка была — ужасть! Робятешками ныряли за раками. Уйдешь под воду — грудь сдавит, и в ушах зашумит, и страшно сделается. Навроде как бы в колодец угодил. Вылетишь пробкой наружу, воздуха хватишь, солнышку обрадуешься и опять осмелеешь.

Ныне не то, не то… Замелела река, токо и найдешь ямину на подмывах у берега. А так секи бродком по реке вдоль и поперек, токо в няше и вязнут ноги.

— Давеча, кажется, галки на остров пожаловали? — смотрю я на деда.

— Оне, оне, — откликается он. — И зимой туто-ка обитают ночами. Добро им было, однако надумали в городе обновить собор. Лесами обнесли, все окна и дыры заколотили досками. И вышло у галок — ни в селе, ни в городе; по кустам и мыкаются лет пять.

— Чего же им не жилось в деревне?

— Кто их знает… — чешет бороду Гаврила Семенович. — Можа за людьми погнались, когда те подались по городам. Вона мой сосед Митьша Хабаров всю жизнь хлебушко ростил, хозяйством правил. А туто снялся с земли и теперя на улице зимой снег скоблит трактором. Спроси: «Где живешь?» — «В городе!» — похвалится Митьша. На самом-то деле ниже первого этажа, в полуподвале…

Кто-то потревожил галок, и они загомонили в кустах. Дед снял котелок с круто закипевшим чаем и покачал головой:

— Кто их знает…

В тишине было слышно, как округ острова, словно голыми руками сжав его осевшую лохматую голову, с плеском рыбин убегала на восток Исеть. Она скатывалась навстречу солнцу, и никто не знал, где река переведет дух и задержится передохнуть. Да и можно ли ей остановиться и споткнуться хоть на миг у какой-нибудь деревни, средь лугов или полей.