Я тоже ем капусту и бегу рядом с Кольшей, слушаю его и радуюсь: добро, что есть старший брат, куда бы я без него? Сестра Нюрка на улку боится высунуться, а Кольша вон какой смелый и дорогу на фронт знает. Ночь-ноченская, а он ведет меня с собой и не трусит…

Вот Юровку не слыхать, не видать — миновали поскотину и леса по обе стороны дороги. Кончились они — впереди деревня Брюхово, озеро справа шумит волнами о песочный берег. По деревне пошли, и лишь одна собачонка тявкнула, ни души на улице. А от выселки Травянки лесная дорога и мне знакома: сколько раз ездили из Барабы в гости к бабушке, пока домой не переехали. Кто-то сшумел в кустах слева, и я к брату шарахнулся, а он и не вздрогнул:

— Заяц, Васька, сиганул, туто он всегда пожрать выбегает. Жалко, что ночь и рогатки не изладили. А то бы на дорожку мяса раздобыли.

К утру вышли на угор и отдохнули у ветряной мельницы на виду у Барабы. Доели чину и стали решать, к кому из ребят зайдем? К Алехе Воложанину нельзя — проболтается. У Вальки Важенина какой хлеб? Отец лесничим работал, а не в колхозе. Кольша выбрал Миньку Суровцева, и мы стали спускаться с угора в улицу села. Минька был один дома, мать рано ушла на ферму, и Кольша на середе пошептался с ним, будто кто-то мог и подслушать. Потом Минька накормил нас яишницей с теплыми калачами, выставил, по крынке молока. Покуда мы ели, он принес новое ведро и наложил снизу шанег, на них калачи, а поверх толстую ковригу. Дал и соли в тряпичке, и коробок спичек.

Минька попрощался и побежал в школу, а мы знакомой дорогой двинулись на Уксянку — районное село. Посидели на перилах моста через речушку Богатую. Его за два года перед войной вместе с мужиками строил наш тятя, и мы часто прибегали сюда поесть «полевского супу». Цел мост — так и скажем тяте, когда встретим его на войне.

Перед селом Любимово Кольша повернул вправо на увалы. Все же он считал, что селом идти опасно, примут за бродяг и отведут в милицию. Она тут близко, меж Любимово и Уксянкой никакого разрыва нет, как есть одно село. На увалах за логом наткнулись на целое поле неубранного мака. Дух захватило у нас: ни разу не видели столько спелого мака! И никто его не охранял.

Мы до отвала наелись, набили маком карманы и выбрались на межу. Солнце пригревало, как летом, и тепло разморило нас. Кольша зевать начал:

— Эх, поспать бы, Васька!

— Эвон зароды сена, пошли туда!

Проснулись, высунулись из норы в зароде, а кругом темно. Неужто снова ночь? Оставаться у зародов не стали: увалом побрели искать дорогу из Уксянки на выселку Десятилетку. Ниже нас по берегам речки Барневки горели огни, лаяли собаки. Доносились и голоса людей. Их, людей, мы боялись пуще всего. Они могли помешать нам уйти на фронт, могли вернуть в Юровку, где сейчас-то обязательно считают ворами Кольшу и меня, а Витьку уж, наверно, увезли в тюрьму — отбывать принудиловку.

Совсем поздно, догадались мы по кичигам на небе — тятя с мамой всегда по ним узнавали время, — попали мы с Кольшей в тополя и среди площадки нашли какое-то возвышение из досок. Ведро с хлебом поставили внизу, а сами по ступенькам взобрались наверх. Спали недолго, нас затрясло от холода, и Кольша первым пошел в село искать теплое место. Увидали низенький огонек в пристройке у длинного дома, и брат начал искать скобку у двери. Она неожиданно открылась, и мы увидели у красной от жары железной печки старика с костылем.

— Дедушко, можно погреться? — пролепетали мы из-за порога.

— А чего не можно! Заходите да дверь-то прикройте. Откуля, добры молодцы?

— К тяте идем.

— И где-ка он будет?

— В Десятилетке… — пробормотал Кольша и пристроился на полу у печки рядом со мной. Старик еще что-то спросил, но ни я, ни Кольша ему уже не ответили…

— Подымайтесь, ребята! — растряс он нас на рассвете. — Сторож я, раймаг охраняю, и посторонних ту-то не велено пускать. Покуда никто не увидал, топайте к отцу. Светло уж!

На улице захотелось поесть. А где же ведро с хлебом? Кольша припомнил тополя, и мы мимо здоровенной церкви побежали к ним. На травянистой площадке валялось опрокинутое ведро, а калачи и ковригу ели коровы. Брат ухватил тополиный сучок и с ревом кинулся вперед. Корова бросила ковригу, и Кольша лишь успел огреть черную обжору по задней холке. Может, мы бы еще отбили у коров объедки Минькиных калачей, но появились откуда-то бабы и закричали на нас, помянули слова «воры», «бродяжки», и мы бросились бежать из тополин на бугор к старой ферме. Бог с ними, с хлебом, ведром и спичками, хоть бы ноги унести. Если изловят нас уксянские бабы, то не миновать принудиловки…

По-за кладбищу у запруды мы обогнули ненавистную Уксянку и не решились спуститься с увалов в соседнюю деревню Брюхановку. Сейчас-то мы точно знали — людей надо избегать, пока не придем на фронт. За Брюхановкой Кольша помнил дорогу на выселку Десятилетку и вывел меня на нее через необмолоченную пшеницу. Обжеванную ковригу съели раньше, и заглушали голод зерном из колосков. Кольша утешал меня, что скоро покажется озеро Зеленое, за ним — Сосновое, а там и выселка близко. Там у дяди Андрея, троюродного тятиного брата, наедимся, отдохнем и дальше двинем.

Занялись колосками и не услыхали, как прямо на нас выехали на вороном жеребце, запряженном в ходок, мужчина и женщина. Она что-то вполголоса сказала ему, и он засмеялся. Бежать нам было некуда, да и поздно, что-то будет с нами…

— Куда мальчики путь держат? — улыбаясь, спросила она.

— К тяте, — буркнул Кольша и исподлобья уставился на нее.

— Понятно, — согласилась она, поискала правой рукой в ходке и протянула нам булку. — Ну, ну, не робейте, ребятки! До тяти вам еще далеко, а вы же голодные, по глазам видно!

— И по колоскам! — подхватил мужчина. — Берите, хлопцы!

— Спасибо! — всхлипнули мы разом. Кольша прижал булку к лопотине, а ходок весело покатил на Уксянку.

Ели булку, а я размышлял про себя. Боялись мы людей, три села обошли увалами, а вот незнакомые же люди накормили нас. И вовсе не пытались изловить, не посчитали за воров и бродяг.

В Десятилетку мы зашли затемно, а пока было светло, побывали по соседству у Зарослого озера, где часто рыбачил и охотился наш тятя. Как его обойти? Вдруг тятя спросит про Зарослое, а мы и слова не скажем о нем.

— К дяде Андрею не пойдем, Васька. Все одно его нет, на войне он, а тетка Настасья, поди, знает, что случилось с нами в Юровке, — вслух думал брат. — Никак нам нельзя появляться у нее, не бывать тогда у тяти.

Кольша вовсе не собирался отказываться от похода. И спать мы с ним устроились не у тетки Настасьи в тепле, а у нее же на огороде в стожке сена. К утру и в сене пробрало нас и пришлось вылазить из стожка. Все вокруг сбелело от инея, отава на огородной меже с хрустом ломалась, когда мы прошли к большой дороге прямо из огорода.

— Неправильно, Васька, мы на фронт дорогу выбрали. Седни вот на Юровку двинем, под Морозовой обогнем ее и на Пески. У дяди Василья погостим и на станцию в Далматово. На паровозе поедем. А то пока пешком идем — война-то и кончится, с тятей разойдемся, — ободрял меня брат. А сам дрожал, как и я, никакой бег нас не согревал. Вот если бы не коровы, были бы спички и долго ли костер распалить, лесу у нас полно, одного тальника не истопить всей Юровкой…

— Ага, Кольша, — соглашался я с братом, хотя мне страсть хотелось домой. Пущай мама отлупит, пущай орет Ефимко и зовет ворами — все равно домой. Поди, не больно и поверят ему, будто мы обворовали школу…

Дорога с Десятилетки до Юровки хожена пешком нами и потому ближе кажется. Вот Большое болото со степью позади, за лесами справа Трохалевская степь показалась, а за ней и само болото Трохалево. Вон и осинник на Штату — это еще со старых времен называют увал Штатом, где пашню лучшую отводили макарьевскому попу. Влево от дороги, у росстани, культурный стан бригады, на полях ее дядя Андрей, родной тятин брат, трактористом работает. У него надо бы спросить, как скорее к тяте попасть, он бы маме не рассказал…