И я, не оглядываясь, с досадой поморщился: ну, кого лешак принес сюда, ну где, где найти покойный уголок? Хотя чего травить душу… С той поры, как завод молочных фляг из ближнего города отстроил на сосновом увале дом отдыха, речка Ольховочка навсегда растеряла застенчивые тайны. Ватаги отдыхающих посекли на кострища хрупкие ольховые рощицы, ободрали кору с редких березок и отоптали берега. И красная смородина незаметно почахла сама по себе, и повалилась к воде калина, и повысохла черемуха. А поляны, где хвойно кустилась когда-то стародубка и, казалось, неистребимо-солнечно будет извечно вспыхивать густыми ресницами, повыкатали легковушками до земли.

Наверное, вместе с костерным чадом отнесло с бугорков нежную синь-поволоку незабудок, опалило беззащитную желтость ирисов и теплый снеговей ромашек. Да чего там цветы-ягоды! Щавель и тот захирел-отвердел, крапивой и то не обрастают берега омутов. Бывало, до пупырей-красноты изожгешься, пока промнешь тропку к заводи, а тут голым-голо, как после Мамая.

Плюнуть бы мне на свою привычку и порыскать по Исети — реке большой, одетой живучими ивняками, ан нет же, тянет сюда упрямая память и неотвязная маята рыбацкая. Уж и сетями здесь рыба заневолена, и толом глушена, и пустыми водочными бутылками пугана. И пьяных песен до лихоты наслушалась, и мутными потоками матершина лилась в речку… Где тут устоять ей, светло-родниковой…

«Опять очередная пьянь навалилась», — подумал я. Поднял голову от воды, обернулся и встретился глазами с разнаряженной кокетливой женщиной. Что тебе первый парень на деревне — вся рубаха в петухах, красками отштукатурена, штаны-клеш расшиты и с блестящими медяшками, словно шлея на выездной лошади. И глаза в трупно-зеленом обводе сверлят меня высокомерно-опасливо. Без слов ясно, охломон-бродяга я для нее, в перемятой соломенной шляпе и рваном пиджаке. Такого гнать бы надо в три шеи, но тут не дача, а ничейная, общая речка…

Качнулась ветка с безголосыми бубенцами, и нет, как и не было надменной «шмары», окрещенной мною на деревенский манер. Но нет, не почудилось мне: тут же услыхал я сердитый полушепот. Женщина нарочно для меня отчитывала своего сына:

— Алик! Перестанешь ли ты быть простофилей? Кинул велосипед, где попало, и гоняешься ребенком за насекомыми. В два счета уведут его, моргнуть не успеешь.

И уже громче она назвала стоимость велосипеда. Видимо, не столь для своего беспечно-доверчивого Алика, сколько для подозрительного человека под берегом.

Чего бы мне обижаться на незнакомую, пусть и неприятную женщину? У моего сынишки от магазина в городе «увели» велосипед. Увели на глазах честного народа, и никакая милиция не помогла: некогда ей заниматься такими пустяками.

А вид-то у моей персоны на самом деле ненадежный, пусть воры давно перестали рядиться в ремье. У иного вид, как у директора завода, к нему доверие не только неискушенного деревенского жителя, однако в удобном месте до нитки разденет или угонит дорогую машину. Нынче не всякого надо по одежде встречать. Вот разве по уму провожать — еще не устарело. Хотя и ум не всякий покажет, как продавец залежавшийся товар.

Не слыхать женщины со своим отпрыском. Да и нет мне до них дела, пусть и обожгла сердце обида. Сначала я поулыбался над страхом за велосипед. Даже поиздевался… Это я-то уведу? Смех да и только!.. За сорок лет жизни не довелось покататься на велосипеде, неведомо мне, как лихо крутить ногами педали под веселые выкрики сверстников:

Вот вспомнить бы, когда я первый раз увидал велосипед? Когда? Кажется, до войны в Юровке был он у кого-то, а у кого — не помню. Но, видно, имелся, если дядя Андрей смастерил самодельный самокат. И я даже помогал ему…

Жила наша семья тогда не в родном селе, а в недальней деревне Бараба. Оттуда июльским вечером привез меня тятя погостить к бабушке. С кем и где ночевал — забыл. Зато день навеки в памяти.

Утром, как только поели сметанных шанег с холодным молоком, дядя Андрей послал меня залезть на пятра в амбаре. Там лежала березовая криулина. Оказалось, еще дедушка Василий Алексеевич припас ее для обода на колесо к телеге. И не успел изладить: помер вскоре, а тут юровчане записались в колхозы, лошадей свели на общий конный двор, туда же отвезли сбрую и телеги. А криулина так и осталась.

Столкнул я ее на пол, и дядя Андрей тут же сгреб криулину в ручищи и обрадовался:

— Отешу и руль получится. К лисапеду, Васька, к лисапеду! Досыта тебя накатаю, вот увидишь.

Дядька сдержал слово. Вот токо-токо была криулина, а коснулся ее топор, и она мигом изменилась: стала гладкой и ловенькой. А потом дядя вытащил из-под сарая двухколесный самокат-лисапед. И рама была, и железные колеса от сабана, и педали, и цепи передач на шестеренках, и сиделка-сиденье. Один миг, и деревянный руль на своем месте.

— Чичас солидольчиком смажу шестерни и айда, Васька, кататься! — подмигнул дядя Андрей. — А ежли поглянется — твой будет. Чуешь?

Я у дяди Андрея был любимец: он всегда мастерил мне всякие игрушки — сабли, мечи, винтовки. И вдруг у меня будет не какая-то сабля, а лисапед. На нем я сам могу уехать к Барабу и, когда захочу, приеду в гости. Тут и дух у меня перехватило, и ногами от нетерпения я заперебирал, словно уже гнал и гнал на самокате, крутил и крутил педалями колеса.

Жалел, что нету рядом брата Кольши. Вместе бы нам с ним поехать, вместе со старшим братом веселее и смелее! И совсем никого не было. Правда, пришла бабушка с колхозного огорода, где поливали капусту. Но она не обрадовалась, хотя и хвалила Ондрюху за смекалку в хозяйстве. Ведь он изладил как-то тележку с рычагами и на ней не только сам или с дядей Ваней ездил, а возил дрова.

Однако и побаивалась бабушка его поделок.

— Ить чуть он себя не угробил, — говорила она соседке Онтониде. — Ваньша вычитал в книжке, как один летал по небу на крыльях из гусиного пера. Ну, а Ондрюха тут же ероплан давай ладить. К деревянному корыту палки приколотил, от полога по лепню натянул и перьями утыкал. А наперед в корыто самовар поставил с водой. Всю ету холеру затащили оне на крышу сенок. Самовар разожгли, Ондрюша сел в корыто, а Ваньше приказал столкнуть его с крыши-то.

— Ой, чо было, чо было! — охала бабушка. — Не полетел его ероплан, а шлепнулся в ограду. Ондрюха здорово ушибся. Ладно самовар-то не успел скипеть, а то бы сварило ево. Утре надо на смену, а он на полатях охат и весь завязан. Бригадир-то, Захар Иванович, потерял Ондрюху. Сроду ево не наряжал, а тут на дом пригнал на Гнедке. «Где, — грит, — Ондрюшка, што с ним?» «Евон, — отвечаю, — на полатях. Изуродовался, чуть живой». Испугался бригадир: «Как да пошто, можа, кто излупил?..» — «Летать собирался».

С той поры бабушка и опасалась, как бы еще чего не выдумал Ондрюха. Потому и новую машину тревожно оглядела со всех сторон и дяде наказала:

— Сам-то езжай, а Васько не сади. Ишшо покалечишь, чо я Варваре-то скажу.

— Ничего не случится, — захохотал дядя Андрей и выкатил на заулок. Не очень быстро, с лязгом и скрипом, но он доехал сперва до пожарки, а оттуда под горку так разогнался, что еле затормозил за своим домом. Дальше заулок выходил на Подгорновскую улицу, дяде же ехать туда не хотелось.

— Лезь, Васька! Да спереди, на раму, — пригласил он меня. И вот первый раз в жизни, а тогда и не знал, что последний, я не шел, а ехал на «лисапеде», пусть и самодельном. И был бы он наверняка моим. Однако на повороте возле своей бани в заулке дядька нечаянно прижал рулем пальцы у меня на правой руке. Стерпеть бы, пусть и больно стало, но я завопил, вырвался из его рук и вдобавок шлепнулся в крапиву.

Пока дядька соображал, чем меня утешить, я залез в огород, спрятался там в подсолнухах и начал дразнить его:

— Ондрюша малоумненький, Ондрюша малоумненький!..

Дядька осерчал, схватил велосипед и трахнул его о землю. Руль сломался, слетели цепи с шестеренок. И тут же все кучей забросил он на крышу сарая, хотя и тяжелый был он, его «лисапед». Ну, да дядя Андрей считался не последним силачом в Никитинской породе.