— Пошли! — позвал я братишку в комнату, где до войны находилась библиотека. Оттуда мы попали в гримировочную, а к ней примыкала сцена. Несколько досок сбоку сцены детдомовцы оторвали и пожгли в печках, и можно свободно пролезть через дыру из-под сцены в подпол зала.
— Думаешь, чо-то и найдем? — засомневался Иванко, продираясь следом за мной. — Эвон какая темень.
— А то как! Ты приглядись хорошенько. Видишь, где щели светятся? Все одно зерно попало, вику с овсом засыпали на зиму.
Иванко нырнул под балку и поравнялся со мной, отдышался и предложил:
— Давай, Васька, я поползу вдоль этой щели, а ты по той, которая рядом. А то располземся друг от друга и заблудимся. Страшно как-то…
— Только ты не торопись, обвыкай глазами, а руками щупай землю. Должно, должно быть зерно!
Я первым наткнулся на хлебную дорожку вдоль щели, но промолчал, сгребая вику вперемежку с овсом в школьную сумку. Пусть Иванко сам найдет и обрадуется. Он и правда нащупал зерно и больно стукнулся головой о половицу — пробовал вскочить на ноги, забыл, где мы находимся.
— Зерно, зерно! — взвыл братишка.
— Тишш-ше! — остерег я Иванка. — Чего разорался! Мало ли кто может услыхать. Полезут тогда все, а зерна-то, небось, нелишку набежало в щели.
— Ладно, молчу, — подчинился он и, поднимая брюхами пыль, мы без единого звука проползли через весь зал. Уткнулись в восточную стену и стали прокашливаться. Пыли еще довоенной нахватали в легкие, однако сумки заметно располнели. Ради хлеба стоило и не это снести, а тут ведь не в поле, а дома промышляем.
Спервоначала темно казалось, а теперь не хуже кошек видели, и свет в щели не даст сбиться. И лишь приготовились ползти обратно к сцене, как кто-то затопал на улице подле самую стену. Шли двое и негромко разговаривали.
— Зайдем в клуб, Наташа? — донеслось до нас. — Вспомним, как учились здесь, пока школу ремонтировали после пожара. Напоследок посидим, как бывало в кино или на постановке.
По голосу я догадался, кто завернул в клуб: тракторист Яша Мальгин и его подружка Натаха Грачева. Дома говорили, что Яшу берут на фронт, сам напросился добровольцем. Вот они и гуляют с Натахой по Юровке последний день. Опять одним хорошим парнем будет у нас меньше… А уж Яша-то славный и добрый, не чета другим парням. Многие всяко норовят потешиться над нашим братом, запросто нас обижают. А Яша и сам не тронет никого из ребятишек и заступится, если при нем начинают изгаляться над кем-то. Тяжело станет без Яши его матери Аграфене и братишке Вовке, моему одногодку. Тяжело… Отец у них погиб в первый же год войны…
Мы затаились с Иванком, неловко было мешать Яше и Натахе. Слышно, как они походили по клубу, смеялись, вспоминая школьные годы и своих одноклассников. Вернулись они как раз к нашей стене, встали почти над нами. Пошептались о чем-то и Яша начал упрашивать Натаху:
— А ты, Наташа, станешь меня ждать?
— Буду, Яша, буду! Кого и ждать мне, как не тебя.
— А любишь?
— Чудышко ты мое! То ли не люблю… Не ходила бы с тобой средь белого дня, не ревела бы и не сохла по тебе… Чего тут спрашивать-то…
— Если любишь, так пошли в сельсовет и распишемся. Сейчас, а? Сельсовет и всего-то через дорогу. И председатель там, и секретарь на месте. Пойдем, Наташа? Всего-навсего перейти дорогу! Никто не осудит, все давно знают, что ты моя невеста. Со школы нас с тобой дразнили женихом и невестой.
— Яшенька, тебе же на войну идти. Сам идешь, никто не неволит. Вон другие болезни на себя напускают, «бронь» добиваются, а ты… сам. Я же не осуждаю тебя, я и в невестах дождусь!
— Дождешься? — не то переспрашивал, не то не верил Яша ее словам, и мне стало не по себе. Совестно, что подслушиваем тайну, пусть и не нарочно. Как бы не помешать Яше и Натахе? И вдруг Иванко чихнул, над нами испуганно вскрикнула Натаха:
— Яш, тут кто-то есть?
— Брось, Наташа! Блазнит тебе, никого нету, даже мыши не водятся под полом. Им в войну нечего делать возле людей, мыши в поле живут, возле хлеба.
— Нет, кто-то есть! — заладила Натаха. — Выйдем отсюда.
— Куда? В сельсовет?
— На Одину или в подгору, — настаивала Натаха, и Яша уступил.
— Пошли, раз ты боишься сельсовета. Он, поди, не страшнее войны.
Стихли шаги и голоса Яши с Натахой, и мы снова остались с Иванком вдвоем на весь клуб.
— Ну, мышь, поползли! — скомандовал я братишке.
Иванко замешкался, подвинулся ко мне и зашептал:
— Васька! Врет Натаха своему парню, врет! Не дождется она его. Сестра как-то поминала, что хромой Сано Горшок высватал в Юровке какую-то Наташку. Ее, наверно, а?
— Да ну?! Ежели Натахой зовут, то ее. Нет у нас взрослых девок, кроме Грачевой. Вот какая бесстыжая, Натаха-то! — не выдержал я и громко заругался.
— Тише, Васька! — оборвал меня Иванко.
Дважды относили с братишкой полные сумки домой, высыпали в чулан на тряпицу затхлое, побелевшее от плесени зерно. На третий заход насобирали понемногу: щели ближе к боковым стенам оказались узкими, а местами и вовсе не просвечивало. Находили полуистлевшие бумажки и довоенные билеты в кино, окурки и пуговицы. Под дырой у круглой печки попал мне в руки треугольник из школьной тетрадки.
— Письмо, Иванко, нашел! Как вылезем — почитаю тебе! — крикнул Иванку во весь голос. Скрываться больше нечего, все обшарено под полом.
На полянке у черемухи в нашем огороде и распечатал я треугольник. На нем еле разобрал карандашные буквы «Маркову Степану». А чье? Кому? Ясно, что детдомовское письмо, Марковых в Юровке сроду не бывало.
«— Родненький папа! — зачитал я и братишка навострил уши. — Мама бросила меня и уехала куда-то с чужим дяденькой. А я живу сейчас в детдоме далеко в Сибири. Победи скорее Гитлера и приезжай за мной. И не станут меня больше звать сиротой. Папа, родненький, жду тебя! Твоя дочь Тамара Степановна».
У нас с Иванком навернулись слезы на глазах от жалости к Тамаре. Откуда ее знать братишке, а я вспомнил худую длинноногую Тамарку Маркову. Училась она с моей сестрой вместе в шестом классе и не раз бывала в нашей избе. Не отослала почему-то письмо отцу, и как оно попало в подпол — откуда знать. Да и все равно детдом увезли далеко от нас…
— Мать у нее тоже, как Натаха, — разозлился Иванко. — Ей ли бы не ждать Тамаркиного отца!
Нам захотелось кому-нибудь рассказать и про Натахули одну долю бабушке, к ней побежали с Иванком, понесли и свои н, и про письмо. Вику с овсом промыли в ведре и рассыпали на потолке сеней. Отделиовости.
— Баешь, Иванко, што просватали Натаху? И Яша не знает? Ох и хитра да лукава порода у нее! — всплеснула руками бабушка Лукия Григорьевна. — А у Сана Горшка в роду вечно воруют, потому и живут в сытости, как сыр в масле катаются. Натахина родня и соблазнилась. Променяла такого парня! Хвати, так ишшо и завоет завтра, как поедет Яша в военкомат. И не стыдно ее шарам-то!
— Бабушка! А если сказать Яше? — осмелел я.
— Нет, нет, Васько! Нельзя парню идти на войну с изменой в груди, нельзя! — запротестовала бабушка. — Он опосля и узнает, то легше ему снести горе. А Тамарке сиротой лучше остаться, чем жить с такой-то матерью, прости меня господь…
— Все они, бабы, такие! — по-взрослому повторил чьи-то слова братишка.
— Ой и не болтай-ко, дитятко! — усмехнулась бабушка. — Не привыкай слушать злые языки. Эвон по Юровке сколь честных женщин и девок! А матери да сестры ваши? Или взять Анну Попову. Молодехонька овдовела, чуть не со свадьбы отняла война у нее мужика, и детей нету, а ждет своего Николая и после похоронной… Красавица, загляденье! Кто ее только не сватал — всем отказ. Всех женихов отвадила, не одному нахальному мужику по роже досталось от Анны. И ты, Иванко, туда же: все такие, как Натаха и эта, которая Тамарку родила…
Меня растревожили бабушкины слова про Анну Попову — продавщицу нашего сельмага. И делать нечего без денег в магазине, а я часто торчал у прилавка или возле часовни, куда перед войной перевезли сельмаг из деревянного дома в краю Озерки. Смотрел на Анну и пытался понять — за что ее расхваливает бабушка? Дома вместо зверей из Брэма стал рисовать Анну. Не выходила у меня похожей, не умел я рисовать живых людей. И шибко обрадовался сходству Анны с бабушкиной иконой. Срисовал — получилось лицо, такое же, как на иконе.
