В то время никто из нас, ребят, не знал, какая «бронь» давалась Холмову. На нем, кроме обыкновенной одежды, ничего и не было железного. Но раз снял «бронь», стало быть, прав Семен Кузьмич: убьют немцы председателя сельсовета, ежели танки и те подбивают на войне…

Сегодня тихо в доме и на ограде у Холмовых. Анна Степановна ушла с бабами на покос, с ребятишками осталась моя ровесница Валька. Две двойни близнецов совсем малы как пенечки по делянке. Ох, тяжело как жить будет им без отца!

Чтобы не заплакать и не проговориться бабушке о нашей тайне, я начинаю ее перегонять. Однако Лукия Григорьевна впервые не хвалит меня, не дивуется на мою проворность. Да и за что нахваливать? Никакого геройства не надо дергать сорняки, всего-то и ужалят комары под вечер — днем они в картовнике прячутся, жару не переносят.

А тайна у нас с ребятами большая, каждый поклялся молчать и щепоть земли съел. В тот же вечер, когда прислали похоронную на Холмова, Осяга первым угадал, о чем думали все:

— Робята, давайте изладим для фронта бомбу и назовем «юровская». Пущай ее на фашистов сбросят, и разорвет она врагов на куски в десять разов больше, чем наших полегло на войне.

— Когда? Сейчас? — обрадовался Ванька Фып.

— Если в кузнице начнем делать, то я у дедушки ключ попрошу, — предложил Витька, внук кузнеца Петра Степановича.

— Нет, ребята, — рассудил Осяга. — Не сейчас. Надо нарисовать бомбу на бумаге сначала, потом найти железо, пороху, пистонов, чугунков набить побольше. А как все будет, тогда ночами в кузнице примемся бомбу ладить.

Вовка Барыкин молчком прикинул в уме бомбу и засомневался:

— Больно много пороху, робята, надо! Пуда три, не меньше, если не боле. Со всей Юровки не насобирать, не лишка охотников было до войны.

— Ага! — откликнулся Вовке я. — У нас мама спрятала тятин порох, когда еще детдомовцы стали выманивать его для поджигателей. В голбце на завалинке нашел я под золой три банки, остальные где — не знаю. Пистонов принесу, а пороху только три банки.

— Ладно! Не все сразу, опосля чо придумаем. Токо молчать, никому ни слова! Клянемся! — сказал Осяга. И все поочередно поклялись, и каждый наковырял земли для себя.

Бомбу я срисовал из толстой книжки, что осталась от дяди Вани. Железа сколь не искали — не нашли, пустую бочку из-под горючего на полевом стане первой бригады взять не решились. Пущай и давно валяется она в кустах, все равно нужна горючевозу Мишке Парасковьиному. Утащим бочку, а его возьмут и засудят за нее.

Приуныли было, однако Осяга же и выручил:

— Робя! У нас в чуланке новая печка из толстого железа валяется. Федор Трахома начал делать прошлой зимой, да захворал и больше не пришел. Старая печка еще добрая, только с одного бока немного прогорела. Айдате к нам!

Да, такой печки не сыскать ни у кого в Юровке! Железо темно-синее, толстое, как бронь, печка длинная и круглая, без дыры для трубы. Вот приклепать к ней спереди конус из такого же толстого железа, набить внутренность порохом и чугунками — и бомба взаправдешная получится!

Осяга залез на вышку-чердак и нашел-таки лист железа. Его старший брат Василий, погибший на фронте, еще задолго до войны запас, собирался крышу дома починить — и не успел. Мария Федоровна раздала соседям железо, а себе лишь на одну печку и оставила.

— Васька, где у тебя бумажка с бомбой? Живо доставай ее, поглядим! — заторопил Осяга.

Мы сгрудились возле узкого, в одно бревно, окошечка, чтобы на свету снова поглядеть на бумажную бомбу. А что, бомба добрая выйдет у нас! Маленько потоньше железо, чем на бочке, зато легче ладить и никто нас не заругает. Мария Федоровна наверняка обрадуется до слез, каждого обласкает…

Ох, как охота бабушке рассказать про бомбу, посоветоваться с ней! Она их, бомбы, не видела, но какими снарядами в гражданскую наши по белочехам стреляли — знает. Покойный Василий Алексеевич на своих конях возил снаряды к пушкам и как-то вместе с красноармейцами заезжал домой пообедать. «Как дров сосновых накатали на телегу!» — вспоминала бабушка.

…Вечером я отпросился у мамы к бабушке с ночевкой, а сам улизнул в подгору, где за кузницей в крапиве мы спрятали печку, лист железа и колено трубы. Его пропустим внутри бомбы и набьем порохом, на задней стенке сделаем бродком дырки под пистоны. Здорово бабахнет по фашистам, а то и в самого Гитлера!

Витька, как обещал, принес ключ от кузницы, я — пистоны и три банки черного пороха, Вовка Барыкин — две банки. Если не хватит, тогда еще поищем.

Еле-еле дождались потемок и тишины на улице. Самой последней угнала свою корову с площади у кузницы Мария Золенковых, напротив в конторе сторожиха Кристина задунула лампу и незаметно, как она думала, задами убежала домой. Председатель колхоза — Осяга на ферме слышал — уехал в район до завтрашнего утра. Никто, пожалуй, не помешает нам. Поздний гром в кузнице не диковинка, дедушка Петро вчастую до полуночи кует.

Витька спокойно хозяйничал в кузнице, и все напрочь забыли про осторожность. Мы с Ванькой Фыпом качали меха — калили край листа, но «холодное» железо нам не давалось; Осяга с Витькой изготовились сковать головку к бомбе; другие ребята колотили чугунины с банных каменок для начинки бомбы. Света пятилинейной лампы-пилигушки хватало для всех нас.

Смахивая пот, мы изо всех сил старались с Витькой у горна и радовались: каждому есть работа, каждый что-то умеет и может. Значит, будет, «юровская бомба»! Ежели матери отправляют на фронт подарки для бойцов, то мы не какие-то вязаные носки или рукавицы, а пусть самодельную, но бомбу!

Вон Осяга с Витькой на наковальне ловко загнули и склепали головку к бомбе, посадили на заклепки трубу посередке. Что осталось? Приклепать головку-конус к самой бомбе, засыпав сначала битым чугуном и гальками нутро бомбы. Порох насыплем в трубу сквозь дырки задней стенки. Когда заколотим тихонько пистоны в гнезда, тогда белой глиной печатными буквами напишем на боках «Юровская бомба». Получай, Гитлер!

А все же страшновато как-то глядеть на свою бомбу. Была печка — и нету ее! Хоть и порох не насыпан, и пистоны в жестяной банке на окошке кузницы, однако боязно, не по себе — вдруг как рванет и вместе с кузницей улетим в воздух?! Страшно… Но вспомнится, как ревели у Холмовых, как причитали чуть не в каждой избе, и страх перед бомбой проходит. Нет, не разорвется она здесь, ее сбросят наши летчики на немцев…

Как дома, хозяйничали мы в кузнице, и потому не слыхали, когда открылась дверь и на ступеньках очутились посторонние люди. Учуял я табачный дым, обернулся на дверь и выпустил кольцо с ремнем. Мехи с хрипом, «выдохнули» воздух на угли и «замолчали». Ребята тоже перевели взгляды на дверь и… оторопели. Там, на верхней ступеньке лесенки, сидели бригадир Павел Егорович и председатель колхоза Александр Федорович. Они, видимо, того и ждали, чтобы мы сами их заметили.

Первым, припадая на правую ногу, спустился председатель, следом за ним бригадир. Оба пришли с фронта по ранениям и все еще не поправились от ран. У Павла Егоровича левая рука, как висела на черной повязке, так и висит второй уже месяц. Теперь не бомба пугала, а они, колхозное начальство, фронтовики. И деру не дашь, двери-то одни у кузницы…

— Это что же будет? — слегка ткнул деревянной клюшкой в бок бомбы Александр Федорович, а бригадир присел на корточки и молча рассматривал наше изделие.

— Бомба, — прошептал Витька.

— Юровская, — насупился Осяга. Он-то переживал больше нас: ведь не кто-то другой, а он и обнадежил всех, будто председатель вернется из района только завтра.

— Смотри-ко, Александр, а и вправду ведь бомба! — нарочно громко подтвердил Павел Егорович. — Только без стабилизаторов, и одно непонятно: как она взорвется и чем поразит живую силу противника?

— Как, как! — осмелел Осяга и протянул испачканную бумажку с нарисованной бомбой.

Председатель поднес ее к лампе и стал разглядывать рисунок. Осяга, не дожидаясь вопросов, объяснил бригадиру, как она взорвется и чем угостит фашистов. Да так, чтобы и Александру Федоровичу было слышно.