Император по–прежнему оставался загадкой. При почти полном равнодушии к власти он, однако, не терпел посягательства на абсолютную монархию. Он видел свой священный долг в сохранении наследия предков. Эту убежденность, вдохновленную примером его могущественного предшественника Александра III, развивали в нем сначала учителя, а потом его окружение.

На протяжении веков Россией правили цари, чьей волей управляла отдельно стоящая каста. По мнению этих стражей монархического идеала — мы все, во главе с нашим императором, были воспитаны на этом культе, — Россия являлась носителем особых идеалов, чистота и возвышенность которых недоступны пониманию Запада. Таким образом, России было дозволено отставать на много веков с точки зрения прогресса, но мы при этом считали ее сверхдержавой.

Однако западная культура все таки проникала в нашу среду. Главные лица нашего правительства относились к ней с подозрением или же попросту ее отвергали. Эти новые веяния могли бы плавно влиться в культуру России, приспосабливаясь к нашим национальным особенностям; но правительство не ставило перед собой такую задачу. Таким образом, эти западные веяния не рассредоточились среди всех слоев общества, а свились в плотный клубок новых мыслей и идеалов, сконцентрировавшись в одном классе — в интеллигенции.

Если бы позволили свободно теоретизировать и дискутировать, то дело не пошло бы дальше разговоров и предложений. Но правящая каста строго подавляла все такие разговоры и предложения извне. По их мнению, ничего не изменилось. Они отказывались принимать во внимание общественное мнение и растущий интерес населения к делам государства. Любое проявление зарождающегося самосознания России объявлялось ими противозаконным.

Лишившись права использовать свой ум на благо страны, участвовать в ее управлении, интеллигенция, постоянно подозреваемая в желании подорвать устои государства, оказалась в открытой оппозиции, и между двумя классами, которые могли бы разделить ответственность за управление страной, установилась непримиримая вражда. Император верил, что власть дана ему Богом. Он считал, что должен отвечать за благосостояние страны только перед Господом — и никак не перед самой страной. Он игнорировал мнение людей, не входивших в его окружение, считая это мнение несущественным, безответственным и, прежде всего, неприятным. Депутаты от Земгора во главе с князем Львовым казались императору мошенниками с революционными взглядами, которые, пользуясь военными трудностями, вмешиваются не в свое дело.

Дабы обезопасить себя от подобных ситуаций в будущем, он решил немедленно отправить в отставку либерально настроенных министров, которых сам недавно назначил, и вернуться к прежней реакционной системе. Это решение встретило искреннюю поддержку императрицы.

Армия продолжала отступать по всему северному фронту, постепенно сокращая расстояние между Псковом и передовой. Летом нам пришлось выселить церковно–приходскую школу из ее здания и увеличить количество мест до шестиста. Однако число врачей осталось прежним, и Красный Крест прислал нам всего пять медсестер. Таким образом, работы у нас прибавилось, и мы очень уставали.

Той же зимой, зимой 1916 года, я организовала общежитие для фронтовых медсестер. Это общежитие стоило мне многих трудов и неприятностей. В то время медсестрой могла стать любая девушка независимо от общественного положения; среди них попадались весьма неординарные личности, особенно девушки из провинциальных отделений Красного Креста. Кроме того, очень часто авантюристки облачались в платье медсестры и отправлялись на фронт, где, похоже, никому не приходило в голову проверить их документы. Многих из них отсылал ко мне главный штаб или военный комендант вокзала.

Ко всему прочему, я по просьбе местных властей передавала практический опыт болтливым девчонкам, проходившим обучение под эгидой Красного Креста. Они всегда падали в обморок при виде крови; постоянно делали ошибки и всем мешали. Они вносили страшный беспорядок в работу нашего госпиталя, и в конце концов врачи уговорили меня отказаться от занятий с ними.

В октябре в церкви я потянулась за стулом и почувствовала резкую боль под левой лопаткой. Я так и осталась стоять с протянутой рукой, боясь пошевелиться. Оказалось, у меня сухой плеврит с небольшой температурой, и Тишин велел мне лечь в постель, но я отказалась. В тот вечер через Псков должен был проехать император в сопровождении моего отца и Дмитрия, который наконец получил прощение. Меня пригласили на обед в императорский поезд, и я не хотела его пропустить. На встречу я отправилась покрытая толстым слоем йода и обложенная ватой.

После чудесного обеда — пока император слушал доклад командующего северным фронтом — отец и Дмитрий вместе со мной отправились в госпиталь. Мы все втайне надеялись, что император нанесет нам визит, поэтому никто не спал. Увидев всеобщее разочарование, отец зашел в палату офицеров и поговорил с ними. Я была счастлива, что могу показать ему свой госпиталь. Но он, привыкший к красивой обстановке, не мог понять, как я живу в таких условиях. Он слушал мои рассказы о работе с учтивым изумлением и скрытой брезгливостью, беспрестанно восклицал, что у меня нет даже удобного стула. В его присутствии моя комнатушка казалась скромной и жалкой.

В то время сам отец не мог принять активного участия в войне из за возраста и слабого здоровья. Потом он окреп настолько, что принял командование армией, состоящей из гвардейских полков, и провел несколько месяцев на фронте, но в ту зиму он так болел, что однажды его жене пришлось срочно вызвать меня в Царское Село.

Никогда не забуду, как он плохо выглядел, когда я приехала, и как сжалось мое сердце от любви к нему. Выйдя из комнаты, где он лежал изможденный и слабый, я бросилась к себе и долго плакала. Сама мысль о том, что я могу потерять его, казалась невыносимой — он слишком много для меня значил. Хотя впоследствии я много раз пожалела, что он не умер тогда.

Мой плеврит никак не проходил. Всю зиму у меня поднималась температура, и на протяжении двух лет я страдала от периодического воспаления и приступов боли. Но я оставалась на своем посту. С начала войны я ни разу не сняла серую униформу или белую косынку, даже когда уезжала из госпиталя. Для удобства я коротко подстриглась, это было в 1916 году; отец пришел в ужас, когда увидел меня. Мои руки огрубели от постоянной работы с дезинфицирующими средствами, лицо привыкло к холодной воде, я давно забыла о кремах и пудрах. Я никогда не проявляла особого интереса к своей внешности, а теперь попросту о ней не думала. Мои серые платья выцвели от стирки, на туфлях стерлись каблуки. Я не знала никаких развлечений и не скучала по ним. Я была полностью довольна своей жизнью.

Теперь, оглядываясь назад, могу со всей искренностью сказать, что военные годы были самыми счастливыми в моей жизни. Каждый день приносил мне многостороннее общение, свежие впечатления, новые возможности сбежать от прежних запретов. Я потихоньку расправляла крылья и испытывала свою силу; в толстых стенах, которые отгораживали меня от реальности, наконец то появились просветы.

Я по–прежнему делилась своими идеями с отцом Михаилом и доктором Тишиным и подолгу разговаривала с ними. Я чувствовала, что цель, к которой я стремилась с детства, уже близко. Теперь, по крайней мере, я узнала другую сторону жизни и другую точку зрения, о которой никто из нашего круга не имел ни малейшего понятия.

Но чем шире открывались мои глаза, тем отчетливее я понимала, как мало я на самом деле знаю; мне потребовалось много времени и сил, чтобы прийти к настоящему пониманию вещей.

Приподнялся лишь краешек завесы, но у меня начинала складываться вся картина целиком. Я увидела, что Россия больна, определила это, так сказать, по биению ее сердца; больше я ничего не могла понять. Повсюду я видела противоречия между действительностью и теми идеалами, в которых воспитывалась. Это сбивало с толку. Я не знала, куда идти в поисках правды; каждый день приносил разочарование и крушение старых идеалов.