Мне довелось видеть, как люди, занимавшие большие должности, сидели и помалкивали при обсуждении важных дел, ожидая распоряжений тех, кому происхождение или более высокий пост давали право распоряжаться. Но я еще не видала, чтобы вот так ловили каждое слово человека, утвердившего свой авторитет только силой личности. Я впервые задумалась о том, какую силу заключает в себе личность, насколько это важно.

В пять часов или чуть позже вносили поднос с кофейником и чашками, ставили на скамеечку для ног, поскольку вся остальная мебель была захламлена работой. Иногда с кофе были подрумяненные рогалики с ветчиной. К этому времени работа в основном была сделана, и Шанель откладывала в сторону ножницы, сходила с табурета и расправляла плечи. Если не оставалось ничего неотложного, отпускали манекенщиц. Рабочий день кончился. Но зачастую в спешке проглатывалось кофе и работа продолжалась. Кофе давал передышку. В компании с двумя–тремя угодливыми товарками и зашедшим приятелем Шанель опускалась на ковер, к скамейке с подносом, и с прежним напором заводила свои речи. Она бралась обсуждать все и вся с великим апломбом, порою с жаром, и часто голословно порицала людей и их дела. Она не стеснялась в выражениях, зато легко меняла свое отношение к чему бы то ни было. И она говорила, говорила, не давая никому сказать слово, тем более возразить. Ее заявления были непререкаемы. Она обладала такой силой убеждения, что заставляла вас согласиться с ней по любому поводу — не важно, как вы думали прежде или что подумаете потом, когда уйдете от нее.

С приближением показа она все больше нервничала, и как раз в последние напряженные дни она делала свои лучшие вещи. Порою казалось, что никак не успеть с делами и многие платья будут не готовы, но непостижимым образом к показу все было кончено. Накануне великого дня Шанель устраивала внизу, в «салоне», частный смотр коллекции, для своих, и тут она составляла окончательное мнение о вещи, решала, как ее показать и в какую очередь. Что нибудь выбивалось из общего ряда, и тогда вещь снимали с показа.

Все было как на генеральной репетиции спектакля. Это была своего рода пантомима, где манекенщицы были актрисами, а платья — их ролью. И действие было — игралась одежда. Чем совершеннее взаимодействовали манекенщица, платье и аксессуары, тем выразительнее была развязка, к вящему восторгу потенциального покупателя. Шанель знала язык платья, знала, чем оно может покорить, и на генеральной репетиции ее в первую очередь занимала эта психологическая задача. Она не упускала ни единой детали. Она до такой степени была сосредоточена на разборе, что открывала рот только для окончательного приговора.

— Это платье не годится для коллекции, белая ворона, отнесите его ко мне в студию и повесьте в чулан. А то чересчур коротко, морщит на спине и в плечах, переделать. Эта блузка не смотрится с остальным, нужна другая; отнесите весь ансамбль ко мне наверх. И последнее: пошлите за цветами, нужно, чтобы это вечернее платье немного повеселело, а то какое то старушечье, обожмите его на талии.

Благоговейная, почтительная тишина висела в салоне, где по стенам в ряд сидели владелицы магазинов готового платья. Они то и дело кивали друг другу, восторженно вздымая брови, что то озабоченно шептали в соседнее ухо. Вдоль стен, шурша короткими прямыми юбочками, упруго выступали манекенщицы. Все имело необыкновенно важный вид, поначалу забавлявший меня. Весь этот спектакль с манекенщицами, продавщицами и самой Шанель казался мне странным, не из жизни.

Открытие нового сезона в знаменитом парижском доме моделей всегда некая церемония, показательное для парижской жизни событие. Первые несколько дней коллекцию показывают исключительно зарубежным покупателям, в основном американцам, во множестве наезжающим за французскими фасонами для своих фирм. Рассылаются специальные приглашения, без них никого не пустят. Всякий покупатель стремится пораньше сделать заказы, чтобы пораньше договориться о поставках и по возможности опередить конкурентов. На первый день показа приглашаются исключительно представители серьезных зарубежных домов, и потому покупатели попроще всеми силами стремятся заполучить приглашение. Если они его не получат, то будут силой прорываться в дом. Показы у Шанель, хотя она еще и не достигла апогея своей славы, становились чрезвычайно популярны, улицу Камбон осаждали толпы негодующих покупателей, требовавших, чтобы их пустили.

Позднее у парадного входа выставлялся полицейский наряд, так что на дни показа у Шанель улица Камбон становилась достопримечательностью. Помню, я не успела прийти за час до начала демонстрации и не то чтобы войти — подойти к дверям не могла; а швейцар меня знал и, конечно, пустил бы. Пришлось идти в полицейский участок и оттуда звонить, чтобы меня провели через толпу.

В назначенный день я пришла на улицу Камбон на свой первый смотр, от которого для меня очень многое зависело. Я прошла в студию Шанель, там уже собрались некоторые ее друзья, и перед началом показа мы расселись на верхних ступенях лестницы, откуда было видно все, что происходило в салоне. Вдоль стен в два ряда сидели покупатели, в основном мужчины. Ровно в три часа пошли манекенщицы. Я задыхалась от волнения, едва не закричала, когда вышло первое платье с моей вышивкой. Натурщицы ходили почти до шести вечера, но задолго до этого искушенный глаз Шанель отметил интерес к вышивке. Она сама мне это сказала, но я не поверила, пока не получила тому подтверждение. С окончанием показа публика заволновалась, и я, не усидев на месте, спустилась вниз и прислушалась к разговорам. С кипами новых платьев в руках продавщицы сновали между заказчиками и примерочными. И я постоянно слышала: с вышивкой. Их привлекли оригинальность узоров и новизна исполнения. Сомнений не оставалось: это был успех. Я засиделась у Шанель допоздна, в подробностях обсуждая незабываемый день. Невозможно было поверить, что все прошло так замечательно.

Когда я засобиралась домой, было уже темно. В такси у меня сдали нервы — так я была счастлива. По щекам струились слезы, я не могла их унять, и глаза у меня были на мокром месте, когда я вышла и расплачивалась с шофером. Он взял деньги и, взглянув на меня, ободряюще сказал:

— Ну–ну, птичка, не надо плакать, все еще наладится.

В трудные минуты я потом часто вспоминала эти слова добрейшего парижского таксиста.

Успех вышивок настолько превзошел мои ожидания, что буквально оглушил меня. По неопытности я переоценила и собственные свои силы, и рабочие возможности моей маленькой мастерской. Посыпались заказы, а как их было выполнить, если нас всего трое или четверо? Несколько недель мы работали без передыху, особенно я и свекровь. Случалось, я заполночь давила педаль машины, с единственной мыслью в усталой голове: завтра отдавать. Свекровь всегда была рядом, готовила мне работу либо завершала ее, а последнее было самым трудным. Прежде чем вышивать, нужно было приметать к материи муслин, обработанный для прочности химическим составом. По окончании муслин удалялся горячим утюгом, оставалась одна копоть. Копоть висела в воздухе, заползала в ноздри, в легкие, оседала на волосах — все было в этой копоти. От работы свекровь отрывалась только за тем, чтобы пойти к примусу, где постоянно клокотал кофейник, и для поддержания сил налить нам по чашке крепкого черного кофе.

Стояло лето, в тихую темную улицу были открыты окна. Парижский сезон еще не кончился. Где то, может в Булон–ском лесу, дамы в моей вышивке танцевали или ловили прохладу под сенью деревьев.

Когда наконец я возвращалась домой и ложилась в постель, то, засыпая, еще вела крючок по контуру нескончаемого, фантастического узора.

А утром я опять в мастерской, где до прихода мастериц свекровь и приходящая уборщица оттирали копоть. К обеду я уже настолько выматывалась, что стелила на полу в своей комнатке шубу, ложилась и моментально засыпала. Однажды в комнату по ошибке зашел старинный друг Путятиных, нарушив мою сиесту. Я разом проснулась, села и уставилась на незваного гостя. Он, в свою очередь, в немом изумлении смотрел на меня. Потом его глаза увлажнились, и, не сказав ни слова, ни даже попросив извинения, он вышел.