Больше никто во мне не нуждался; я превратилась зо врага своего народа — своих соотечественников, — которым я отдала все силы. Для них я была хуже чужой; они перестали со мной считаться.

Главный врач, с которым мы никогда не ладили, прислал возмущенную Зандину спросить, когда я собираюсь уехать из Пскова, — к нему должна приехать жена, и он хотел поселить ее в моей комнате. Так он мне отомстил, и мое сердце болезненно сжалось. Враждебность по отношению ко мне могла распространиться и на отца Михаила, и я решила, пока не поздно, отправить его вместе с прислуживающим ему монахом в Киев к его другу. Для отца Михаила, Тишина и меня настали тяжелые времена. Они знали, что бессильны защитить меня; и мы чувствовали, что это последние дни нашей дружбы.

Отец Михаил уехал первым. Вскоре Рузский передал мне, что пора собираться. Я упаковала свои иконы, негативы, рисунки, бумаги. Все, что я собирала с такой любовью, казалось теперь ненужным, но в то же время дорогим хламом. Моя прошлая жизнь кончилась. Новая станет борьбой за существование и адаптацией к этой борьбе.

Я в последний раз вместе с Тишиным и Зандиной обошла свои любимые храмы и места, прощаясь с Псковом, где провела много счастливых месяцев; я зашла и в собор. Глядя на усыпальницы с останками псковских князей, я думала, что они тоже внесли свой вклад в историю, а когда выполнили свою задачу, их предали забвению.

Весь персонал пришел проводить меня на вокзал, даже главный врач. На перроне собралась целая толпа. Сестры целовали мне руку, как в прежние времена. Поезд являл собой пугающее зрелище. Повсюду — на крышах, на платформах, даже на буферах — сидели солдаты с рюкзаками и винтовками. В проходах толпились люди. Железнодорожные власти, не в силах справиться с серой массой, лезущей из всех щелей, словно саранча, тщетно пытались навести порядок. Ехать в таких условиях было небезопасно, но у меня не было выбора.

Зандина решительно заявила, что поедет со мной до самого Петрограда. Наконец, она, моя собака и я каким то образом вошли в вагон и заняли места в купе, которое с большим трудом штаб зарезервировал для себя. Штабной офицер, закрыв за нами дверь, опечатал ее. По прибытии в Петроград печать должен был сорвать военный комендант вокзала. Эта печать была нашей единственной защитой.

Когда поезд тронулся и люди на перроне, а потом и сам город исчезли из вида, нервы мои не выдержали. Я долго не могла остановить рыдания. Я плакала по Пскову, по своему прошлому, по себе, и как ни старалась, будущее представлялось мне весьма туманным.

Мы благополучно добрались до Петрограда, хотя поезд опоздал на несколько часов. Печать взломал помощник коменданта. Никто не встречал меня на вокзале. Императорские комнаты, через которые я обычно проходила, были закрыты. Лакей без своей привычной ливреи ждал меня на улице, и вместо машины стоял наемный старый экипаж, запряженный двумя замученными белыми клячами. Я устало поднялась на высокую ступеньку и села на продавленное сиденье. В нос ударил запах плесени. Мы тронулись. Все вокруг казалось чужим и страшным. На улицах было тихо и пустынно. Сергиевский дворец на Невском напоминал мавзолей.

Революция произошла всего две недели назад, а казалось, минули годы.

На следующий день после приезда я смотрела из окна гостиной на идущую по Невскому процессию. Хоронили жертв революции. Церемония была гражданской. Впервые духовенство не принимало участие в государственном мероприятии. И этот парад скорби служил иной цели — это была демонстрация власти нового правительства.

Я с изумлением наблюдала за этим спектаклем. Старая Россия в весьма причудливых формах прощалась со своим прошлым — величественным и трагичным — и выражала надежду на лучшее будущее.

В своих мемуарах французский посол Палеолог с присущей ему проницательностью отмечает, что достоинство революционных торжеств можно объяснить только русской склонностью — и слабостью — к театральному проявлению всех своих чувств. Церемония, за которой я наблюдала из окна, хоть и была похоронной, проходила радостно и весело, словно люди праздновали великую перемену. Весь Петроград был охвачен подобным ликованием, которого я не могла понять и разделить. В Пскове, где преобладали военные, царили недоумение и тревога.

Но Петроград праздновал победу. Государственные деятели старого режима были заперты в подвалах государственных учреждений или в тюрьмах; газеты пели хвалебные гимны революции и свободе и с остервенением поносили прошлое. На улицах продавали памфлеты с карикатурами на царя, с низкими клеветническими намеками и обвинениями. Появились совершенно новые выражения; русский язык внезапно пополнился иностранными словами, якобы более точно передающими революционный восторг.

Но, несмотря на весь этот революционный подъем, жизнь города стала вялой и бесцветной. Улицы почти не убирали. Повсюду бесцельно слонялись толпы солдат и матросов, а хорошо одетые люди, у которых были кареты и автомобили, прятались по домам. Полиции не было видно. Кругом царил беспорядок.

Даже те слуги, которые служили у нас много лет, иногда целыми поколениями, попали под влияние новых веяний. Они стали предъявлять требования, создавать комитеты. Лишь немногие сохранили верность хозяевам, которые всегда заботились о них, выплачивали пособие в старости, ухаживали за ними, когда они были больны, и посылали их детей в школу.

Петроград вселял в меня ужас. Я переехала в Царское Село к отцу. Он, как всегда, оставался спокоен. Оборот, который приняли события, поразил его в самое сердце, но он не проявлял раздражения и не винил революционеров. Все это, говорил он, результат слепого безрассудства старого режима.

От других членов семьи я узнала, какую роль он сыграл в драме последних дней. Он пытался всеми средствами спасти положение. 13 марта решил любой ценой встретиться с императрицей. После смерти Распутина все отношения между нашим домом и Александровским дворцом были разорваны, и он не знал, как ему к ней подступиться. Но императрица сама решила проблему, неожиданно вызвав его к себе.

Он отправился во дворец. Императрица приняла его холодно и обвинила всю царскую семью в попытках направить императора по неверному пути и в недостаточной преданности престолу.

Она еще сильнее, чем прежде, была настроена против всяких уступок. Она была уверена — и сказала, что у нее есть доказательства, — что народ на стороне царя. Царская семья, аристократия и члены Думы имеют наглость думать иначе, но они ошибаются и вскоре поймут это. Отец счел необходимым напомнить ей, что все его поступки были продиктованы желанием развеять иллюзии. Она сообщила, что император приедет следующим утром.

Отец проснулся пораньше и отправился на станцию, но, к его изумлению, поезд не приехал. Прождав довольно долгое время, он в тревоге вернулся домой. Потом стало известно, что поезд не пропустили в Царское Село.

Дорога была каждая минута. Отец составил манифест в поддержку конституции и отправил его в Александровский дворец, умоляя императрицу подписать его. Она отказалась.

Тогда отец сам его подписал и отправил в Петроград на подпись старшим великим князьям, затем манифест передали в Думу, где он, в конечном итоге, попал в руки Милюкову. Отец также написал личное письмо председателю Думы Родзянко с просьбой приложить все силы для защиты императора.

В четыре часа утра 16 марта новый революционный командующий Царского Села пришел в дом отца и объявил об отречении императора за себя и за наследника в пользу своего брата великого князя Михаила.

Утром отец снова встретился с императрицей. Это покажется невероятным, но она ничего не знала об отречении. Никому не хватило смелости донести до нее это известие, и эта неприятная обязанность выпала на долю моего отца. Она стойко выдержала удар и с самообладанием говорила о детях, заболевших корью, и о возможности уехать с ними в Крым.

В тот же день великий князь Михаил тоже отрекся от престола, и вечером командиры резервных частей, расквартированных в Царском Селе, собрались на совещание в доме отца. Они решили, поскольку другого выхода не было, подчиниться воле императора Николая II, выраженной в манифесте об отречении, и признать Временное правительство.