Вечер длился долго, очень долго, но мне показалось, что он пролетел быстро, ведь было так весело! Домой мы вернулись с мадемуазель Элен и генералом Леймингом. Я чувствовала себя усталой, подол платья изорван, прическа совсем растрепалась, но цветы и ленты котильона, перевязанные вокруг рук, были реальными доказательствами моего успеха. Дмитрий, еще слишком юный, не признавал танцы, он с пренебрежением относился к такой форме развлечения, а потому считал, что провел время очень скучно. Я же мечтала только о том, чтобы все повторилось.

Но прошло много месяцев, прежде чем мне снова довелось побывать на балу. Тетя считала против правил приличия выпускать меня в свет только в компании мадемуазель Элен. Было принято, чтобы молодую девушку сопровождала на бал пожилая близкая родственница. Сама она этого делать не могла по причине траура, а поскольку никого другого не было, я никуда не выезжала.

Мы надеялись в тот год увидеться с отцом, но тетя Элла и слышать не желала о нашей поездке за границу в компании генерала Лейминга и мадемуазель Элен.

Часть лета мы провели в Петергофе, часть — в Ильинском. Осенью мы снова поселились в Николаевском дворце в Москве. В какой то момент я отметила, что тетя Элла вновь стала энергичной. Вся ее активность сосредоточилась на чем то, что не имело к нам прямого отношения, и она держала это в тайне. В нашем маленьком мирке слуг и обслуживающего персонала появились два новых лица — госпожа Узлова, вдова, муж которой был убит во время недавних беспорядков, и отец Александр, священник. Отец Александр был с нашей армией на японской войне, где отличился своим мужеством, моральными качествами и красноречием.

К госпоже Узловой я относилась с симпатией, она не старалась искать расположения и держалась с большой простотой. Но отца Александра я невзлюбила с самого начала. Он был необычайно хорош собой и отлично знал это. Голос у него был тихий и ровный. Я так и не узнала его ближе, возможно, тогда бы мое мнение о нем переменилось. Тетя проводила все время с этими двумя новыми приближенными, они были единственными, с кем она делилась своими планами.

По возвращении в Москву она купила дом и участок земли в Замоскоречье. Нам она сказала, что он предназначен для инвалидов войны. Ее интерес к своему бывшему госпиталю к тому времени ослаб, она теперь довольно редко бывала там.

Дом в Замоскворечье перестраивался согласно новому замыслу, и тетя Элла лично наблюдала за всеми работами.

Мы с Дмитрием вернулись к занятиям. Без радости мы встретили прежних учителей, которые продолжали бубнить свои предметы. Тетя считала, что я слишком много занимаюсь; в ее время, говорила она, женщины не забивали себе голову таким множеством бесполезных знаний. Я почти была готова согласиться с ней. Но генерал Лейминг выдвинул свои доводы и настоял на продолжении моей учебы. Ему удалось добиться своего, но толку от моих занятий было мало: в моем образовании отсутствовала какая либо последовательность и система, а методы обучения были поверхностными и не приносили пользы.

Россия оставалась охваченной смутой и брожением. Волна бунтов и восстаний, постоянная агитация, непрекращающиеся подстрекательские речи людей, которые плохо разбирались в политике, к тому времени ввергли императора и правящие круги в мрачное состояние недоумения и бездеятельности. Между ними и мыслящим обществом давно уже возникло глубокое непонимание, они были далеки от интересов страны. Правление становилось все более централизованным, более косным, оно не обладало проницательностью и гибкостью, необходимыми в условиях меняющихся запросов.

С другой стороны, выразителям так называемого общественного мнения, тем людям, которые под звонкими лозунгами выступали от имени крайне невежественных масс, недоставало компетентности и инициативы. У них не было ни достаточной моральной силы, ни необходимого опыта для создания новой системы. Они находились в плену теорий, зачастую блестящих, но не применимых к реальности. Шумливые и угрожающие, они с готовностью и легкостью преодолевали сопротивление, которое пытались оказать слабые и малодушные советники императора, и выдвигали программу социальных свобод и политических реформ, для которых страна еще не созрела.

С появлением Думы император якобы ограничил свою власть, в действительности же он оставил в неприкосновенности значительную часть своих прерогатив, но ни он, ни его советники не знали, как извлечь выгоду из завоеванного. Они имели власть, но не умели распорядиться ею, император лишь бессильно хмурил брови перед юным либеральным институтом, откровенно отказываясь признать его и всегда помня, что это было вырванной у него уступкой.

Определенная терпимость могла бы смягчающе повлиять на настроение представителей нации, пробуждая чувство политической ответственности, вызывая уважение к традиции. Но постоянная и нескрываемая неприязнь императора действовала на Думу и на народ раздражающе. Народ и его представители в Думе в той или иной степени начали добиваться окончательного признания своих прав. Они видели, что их предложения для блага страны вроде бы получают одобрение, но, когда заходит речь об их практическом применении, их сводят на нет, чиня препятствия, большинство из которых не имеют под собой никакой основы. Тем самым режим лишь с большей очевидностью демонстрировал свою слабость и неправильность в действиях, за что при любой возможности подвергался нападкам.

Стали создаваться партии различной ориентации. Из них, возможно, самыми пагубными для монархии были крайне правые, которые тешили императора беспочвенными иллюзиями.

При таком положении сотрудничество между царем и Думой было невозможным, и с самого начала мирные усилия по либерализации русского абсолютизма оказались обреченными на неудачу.

В стенах Кремля жизнь в основном протекала как обычно. В ту зиму мы часто бывали в театре.

Посещение театра было целым событием. Позади императорской ложи находилась большая гостиная, в которой в антрактах пили чай. Чашки, тарелки, серебро и провизию доставляли из нашего дворца. Обычно на чаепитии присутствовал обер–полицмейстер, мы также приглашали тех из наших хороших знакомых, кому случалось быть на спектакле. Помимо того нам разрешалось приглашать в ложу артистов, певцов или танцоров, но чаю им не предлагали, согласно обычаю они стояли те несколько минут, пока шла беседа. Таким образом мы познакомились со всеми известными московскими артистами, которые в то время играли в императорском театре. К сожалению, тетя Элла не водила меня на спектакли знаменитого тогда Московского Художественного театра.

Я часто проводила воскресные дни в обществе подруг — сестер Клейнмихель. Они жили с родителями в просторном старом доме с двором и садом на тихой улице в приличном районе. Я предпочитала ходить к ним, чем приглашать их к себе в Николаевский дворец. Простота их семейной жизни очень привлекала меня. Графиня Клейнмихель, интеллигентная и еще довольно молодая, была настоящей подругой своим дочерям, она умела создать радостную обстановку в доме и быть незаменимой во всех наших делах. Зная о моем одиночестве, она очень старалась, чтобы я чувствовала себя как дома. Всякий раз, когда нужно было уходить и возвращаться к себе во дворец, я испытывала чувство грусти и некоторую зависть.

Та атмосфера таинственности, которая сопровождала любой тетин проект, отчасти была семейной чертой. Большинству наших родственников было свойственно делать тайну даже из несущественных дел. По этой причине у меня и Дмитрия выработалась привычка собирать собственную информацию, и без тени сомнения мы порой даже нарушали при этом правила приличия.

Тетя имела привычку повсюду разбрасывать свою корреспонденцию, и, вынуждена признаться, мы частенько нескромно заглядывали в письма и телеграммы, которые лежали открытыми.

Так однажды нам попалась телеграмма, содержание которой крайне меня удивило.