Разумеется, в день крещения моего ребенка мы ничего этого не знали. И, к счастью, мы не могли знать, что этому новорожденному не суждено прожить долго. Он умер, едва ему исполнился год.

Когда гости собрались уходить, я вышла на крыльцо проводить отца. Вместо великолепной машины его ждала убогая, дряхлая коляска, запряженная рабочей лошадью, которую прежде использовали в саду. Садовник в одежде, не имеющей ничего общего с ливреей, исполнял роль кучера. Отец, уже давно носивший гражданскую одежду, в тот день надел старую твидовую накидку. Он сел в эту немыслимую повозку с таким естественным видом, словно всю жизнь только на таких и ездил. Садовник стегнул лошадь. Скрипя и раскачиваясь, коляска тронулась с места. Я долго смотрела вслед медленно ползущей повозке. Широкие плечи отца, закрытые накидкой, и его шея под темной шляпой навсегда отпечатались в моей памяти.

Вскоре появились смутные слухи об убийстве царя и его семьи, но мы отказывались им верить. Из Сибири также просочились непроверенные сведения о побеге группы наших родственников из Алапаевска; якобы среди них был и Володя. Несчастная Ольга Валериановна была вне себя от радости, но отец молчал, не веря этим разговорам. С июля от Володи не было писем, хотя до этого он писал очень часто, его судьба была неизвестна; но отец никогда не узнал о его смерти.

Много месяцев спустя, когда войска адмирала Колчака заняли Сибирь, было проведено расследование; и уже в Лондоне я получила Володины личные вещи — фотографии его родителей в кожаной рамке, небольшой бумажник с несколькими купюрами, которые пахли плесенью, словно долго пролежали в сырой земле, и пожелтевшие письма из дома. Помимо этого мне прислали официальные фотографии трупов, вынутых из шахты. Тела тети Эллы и Володи, как мне сказали, лежали рядом. Тела — всего семь — уложили в гробы и отправили в православную миссию в Пекине. Впоследствии брат и сестра тети Эллы перевезли гробы Елизаветы Федоровны и монахини, погибшей вместе с ней, в Иерусалим, где она теперь и покоится.

Большевики, чувствуя свою силу, переключились на образованную часть населения. Сначала они составили хорошо продуманную программу уничтожения всех, кто так или иначе был связан со старым режимом. Я страшно переживала за судьбу братьев Путятиных. В любой момент могли добраться и до нас. В отчаянии мы начали придумывать планы побега.

Меня останавливала лишь мысль о разлуке с отцом, но он всеми силами убеждал нас не отказываться от своего плана.

Он был весьма расплывчатым, этот план, и казался почти безнадежным. Несмотря на заключение Брест–Литовского мирного договора, юг России, включая Киев, был оккупирован немцами, которые вывозили из этих плодородных районов зерно и скот, чтобы накормить свою голодную страну. Более того, в некоторых местах они даже установили порядок.

Под защитой и с помощью этих самых немцев в Малороссии, которая теперь называлась Украиной, образовалось местное правительство. Во главе этого правительства стоял бывший генерал русской армии Скоропадский. Мы решили попытаться выехать на Украину. Мы все еще надеялись, что нам не придется уезжать из России, что мы просто поживем некоторое время на юге в ожидании лучших времен.

Самым важным пунктом нашего плана было раздобыть необходимые документы. Теперь даже для короткой поездки требовались бесчисленные разрешения и удостоверения личности. О фальшивых паспортах не могло быть и речи. Хотя я теперь жила под фамилией мужа, Путятины были известны всей России, и их имя не служило защитой.

Чем больше мы вникали в детали нашего плана, тем более сложным, почти невозможным он казался. В конце концов мы решили, что безопаснее будет ехать вообще без документов.

Подготовку к отъезду мы держали в строжайшей тайне. Мы с двумя братьями уезжали первыми; старшие Путятины должны были последовать за нами, как только мы прибудем в Киев и найдем жилье.

Мы решили не брать много багажа — лишь то, что можно нести в руках. Все вещи упаковали в три чемодана. Мои украшения, спрятанные в бутыли, начиненные драгоценностями пресс–папье и свечи отослали в Швецию, когда представилась такая возможность. Я продала несколько мелких украшений, чтобы обеспечить нас деньгами на поездку, и, кроме того, зашила в корсет и шляпку две или три броши. Мой дорожный костюм состоял из старого поношенного платья и дождевика. В последние годы Россия привыкла видеть меня в форме военной медсестры, и я надеялась, что в цивильной одежде меня никто не узнает.

В местном Совете мы получили разрешение на выезд и в последний момент решили попросить шведскую дипломатическую миссию выдать нам документ, подтверждающий мою личность, чтобы в случае необходимости предъявить его немцам. Этот документ мы спрятали в куске мыла; таким же образом мы спрятали часть денег, а остальные рассовали по ручкам для перьев, изготовленным специально для этой цели. Все было готово.

Накануне отъезда мы поехали в Царское Село попрощаться с отцом и его семьей. Стоял чудесный летний день. Дом, в котором теперь жил отец, утопал в зелени; среди высокой травы проглядывали белые головки ромашек; громко стрекотали кузнечики, и летали желтые бабочки. В солнечном свете этого летнего дня наша предстоящая разлука, наши тревоги казались чудовищным вымыслом, плодом больного воображения.

Сели пить чай. Мы уже давно не строили планов на будущее и не говорили о нем. Разговоры были бессмысленны; никто не знал, что нас ждет впереди. И в этот наш последний день не было сказано ни слова о возможном воссоединении, даже в отдаленном будущем. Когда речь зашла о Дмитрии, отец лишь мимоходом попросил передать ему — если мы когда нибудь увидимся — привет и отцовское благословение.

Разговор не клеился, все чувствовали себя неловко. Наступил вечер; пришло время уезжать, но я никак не могла найти в себе силы попрощаться. Но дальше откладывать было нельзя. Стараясь не думать о том, что, возможно, расстаемся навсегда, мы встали из за стола и обнялись. Выразить словами свои чувства мы не могли.

В молчании отец повел нас к двери и вышел с нами в сад. Мы снова поцеловались и молча благословили друг друга. Отец стоял перед домом, с улыбкой глядя на нас, а я продолжала оглядываться, пока он не исчез из вида. Думаю, отец понимал, что мы больше никогда не увидим друг друга. Я пыталась выбросить эту мысль из головы, но она разрывала мне сердце.

20 июля мы поехали в Петроград и сели в поезд, идущий до города Орша, который в то время служил границей между Советской Россией и южными районами, оккупированными немцами. Вагон первого класса выглядел сравнительно опрятно, хотя небольшое купе на двоих теперь занимали четверо: мой муж, его брат Алек, я и незнакомый господин.

Перед отправлением поезда муж вложил в руку проводника небольшую сумму денег, и это избавило нас от серьезных неприятностей, которые могли закончиться трагически. Нас провожали несколько друзей, и они с ужасом рассказывали, что по всему городу идут массовые аресты офицеров. Их всех высылают в Кронштадт и отдают на растерзание матросам. Странное совпадение, но именно с того дня начались аресты, пытки и казни, которые ввергли Россию в океан страданий и крови и которые продолжались все эти долгие годы.

Поезд шел медленно, часто останавливался. Почти на каждой остановке в вагоны заходили отряды вооруженных солдат и проверяли документы. Массовое бегство с севера России, где условия жизни становились с каждым днем все невыносимее, уже началось.

Как я уже говорила, у нас не было документов; поэтому мы тряслись от страха на каждой остановке. Но как только солдаты входили в вагон, проводник тотчас вставал у наших дверей и по разным причинам не позволял им войти. То это была больная женщина, которую нельзя беспокоить, то военные инженеры, которые едут на место службы. Сердце бешено колотилось в груди, я прислушивалась к тяжелым шагам и громким разговорам в коридоре, ожидая, что солдаты не поверят объяснениям проводника и ворвутся в купе; но этого не произошло. По дороге мы узнали, что в нашем поезде едут сорок матросов, которые по приказу Петроградского Совета будут проверять документы в Орше, потому что слишком много людей переходили границу без пропусков.