В январе 1917 года Эренбургу исполнилось двадцать шесть. Война сформировала его личность. Цинизм и провокационный дух, которыми он заразился на Монпарнасе, ненависть к капитализму, почерпнутая из сочинений Леона Блуа и Шарля Пеги, на фронте обрели отчетливость, наполнились конкретным, личностным смыслом. Теперь он точно знает, что он отвергает, но знает также, в чем состоит его долг: его зовет Россия.

Эренбург выехал из Парижа в Лондон в июне 1917-го. В его чемодане были паспорт, выданный Временным правительством, курительная трубка, фотография Шанталь и томик стихов Макса Жакоба, который британские таможенники поспешили изъять. В Лондоне он присоединился к группе из нескольких десятков других эмигрантов, также возвращающихся в Россию. В сопровождении британских миноносцев они отправились в путь, через Северное море, миновали Норвегию, Швецию, Финляндию… Несколько часов пути отделяли их от российских берегов, когда пришла поразительная новость — большевики попытались поднять вооруженное восстание в Петрограде. Значит, товарищи по гимназии, с которыми он играл в «профессиональных революционеров», Ленин, которого он высмеивал, называя «старшим дворником», всерьез пытаются взять власть в России.

Однако это была совсем не та Россия, о которой он грезил в Париже. Конечно, он знал ее — знал русскую тоску по истине, доходящую до анархии и беспощадности. Эту Россию он узнал из романов Достоевского, из наблюдений жизни рабочих на заводе, где работал его отец, из собственного юношеского революционного опыта. Но его пугала эта Россия Пугачева и братьев Карамазовых. Та страна, которую он назвал своей на полях Шампани, была в его глазах воплощением силы и смирения, простоты и в то же время гордости своей великой судьбой. И вот прошло всего около двадцати дней с его приезда в Петроград, и он уже с тревогой пишет в «Биржевых ведомостях»: «Россия больна, Россия при смерти. На Западе я понял ее значение и ее духовную мощь. Вот уже со всех сторон льется кровь. Немцы надвигаются. Весь мир смотрит — неужели Россия была лжепророком, неужели дух примирения и любви столь же быстро вылинял, как и красные флажки? А у нас, русских, еще один страшный вопрос: неужели отдадим родину на раздел и поругание? Да не будет! Праздники кончились, всю чашу горечи нам надо нынче испить. Но не погибнет Россия»[62].

Воспоминания о Париже были еще живы. В его записных книжках (к сожалению, крайне неразборчивы) порой встречаются записи на французском языке и выведенное каллиграфическими буквами имя Шанталь. Он хотел ей написать, но понимал, что она не сможет разобраться в хаосе русских событий. К счастью, в Петрограде он отыскал Катю, Тихона и свою дочь Ирину. Впрочем, здесь не все было благополучно: отец Кати, зажиточный немецкий коммерсант, не выносил Эренбурга: «…ко всем прочим грехам, я был евреем»[63]. Он встречает также знакомого по Монпарнасу, Бориса Савинкова. Бывший террорист, мрачная и загадочная личность, стал помощником министра войны в правительстве Керенского, принимал в Зимнем дворце. Положение в Петрограде быстро ухудшалось. Ходили слухи о народных волнениях, погромах, о заговоре генерала Корнилова против Временного правительства. С августа заговорили о голоде; боясь наступления немецкой армии, государственные учреждения начали готовиться к эвакуации в Москву. В присутствии своего помощника, философа Федора Степуна, Савинков предлагает Эренбургу отправиться на фронт в качестве политического комиссара[64]. Предложение останется без последствий, так как Керенский расстается со своим военным министром. Оказавшись не у дел, Эренбург решается отправиться на юг, где живут мать и две сестры.

«Кажется, никогда в России столько не ездили — расходились, разбушевались воды. Бегут, кто откуда, кто куда, и ни у кого нет надежды, но лишь унылая злоба и страх», — писал он в статье, датированной 15 октября. В этом кратком описании российской жизни совсем нет экзальтированности, ощущавшейся год назад. Еще одна сцена поражает Илью, взволнованного предстоящей встречей с матерью: в поезде, среди утомленной и раздраженной толпы пассажиров, старик еврей надел на себя шелковую накидку, открыл книгу и, раскачиваясь, стал молиться. Двое молоденьких солдат, начавших было произносить в его адрес длинное ругательство, вдруг умолкли. «Все мы глядели вновь на качающегося еврея. Не ведая его сурового бога, не понимая толком слов молитвы, но все — чую! — завидуя, что может он сейчас не только ненавидеть или страдать, но еще верить и молиться»[65].

Вернувшись в Москву, он узнает о взятии Зимнего, о создании временного большевистского правительства и его первых декретах — «О земле», «О мире». В городе шли жестокие уличные бои. Через два года Эренбург опишет эти роковые события совсем иначе, чем Джон Рид в книге «Десять дней, которые потрясли мир»: «В октябрьские дни, когда над Кремлем еще свистали снаряды, красноармейцы с „дамами“ забрались в Малый театр и нарядились в костюмы из „Саломеи“, играя головой Иоанна Крестителя в футбол. Дешевым маскарадом открывалась социальная революция»[66].

Спустя несколько недель, 3 января 1918 года, отряд большевиков разогнал в Петрограде первое в истории России Учредительное собрание. В воспоминаниях Эренбург не говорит ни слова об этих событиях, ограничиваясь короткой фразой: «…в 1917 году я оказался наблюдателем, и мне понадобилось два года для того, чтобы осознать значение Октябрьской революции»[67]. Когда к нему наконец пришло это осознание, он поспешил бежать из России.

В Москве Эренбург завязал знакомство с молодой поэтессой Верой Меркурьевой. Позже он будет посылать ей взволнованные письма из Киева: «Я очень соскучился по Вас, по комнате, по кофе, разговорам об ассонансах и о Дьяволе, и по стихам. <…> Мало я думал о нашем деле и служении и, кажется, многое осознаю впервые. Так хотелось бы поделиться с Вами <…> Где Вы? Когда увижу Вас?»[68] Почти каждое письмо заканчивается церемонным «Да хранит Вас Господь». В салоне Меркурьевой Эренбург встретил Вячеслава Иванова, знаменитого философа и поэта-символиста, заклятого врага большевиков, которых он считал «социальным воплощением атеизма». В декабре 1917 года Иванов и Константин Бальмонт, к которым присоединяются Иван Бунин, Максимилиан Волошин, Алексей Толстой, Юлий Айхенвальд и Илья Эренбург, выпустили листовку «Слову свобода!» против национализации типографий и бумажных складов: «Да здравствует культурная демократия!», «Нет демократии без свободы слова и прессы!» Эренбург поместил там и свое стихотворение «Божественное Слово». Правда, листовка не очень повлияла на политику большевиков в плане политических свобод…

Пока правительство большевиков находилось в Петрограде, то есть до марта 1918 года, революция в Москве шла в замедленном темпе. Но и здесь, вдалеке от государственных учреждений и декретов, московские писатели слышали за грохотом выстрелов топот всадников Апокалипсиса: «Московские чайные, извозчичьи трактиры, часовни с ночными богослужениями слышат то, что не звучало с Петровских времен, что, казалось, замерло в скитах и на Керженце», — записывал в своем дневнике в конце 1917 года писатель и будущий издатель Евгений Лундберг. Это — ожидание мировой катастрофы. «Катастрофа мыслится раньше всего как гибель христианства. Потом — как полнота искушений. Потом — как предел физических испытаний и бед». Об этих грядущих испытаниях «много знают московские религиозные кружки, группирующиеся около H.A. Бердяева и Е.К. Герцык»[69].