И протянул исписанный лист.
Петрашевский поднес лист к свече.
«Я, нижеподписавшийся, добровольно: по здравом размышлении и по собственному желанию поступаю в Русское общество и беру на себя следующие обязанности, которые в точности исполнять буду:
1. Когда Распорядительный комитет общества, сообразив силы общества, обстоятельства и представляющийся случай, решит, что настало время бунта, то я обязываюсь, не щадя себя, принять полное и открытое участие в восстании и драке… быть в назначенный день, в назначенный час в назначенном мне месте… вооружившись… споспешествовать успеху восстания.
2. Я беру на себя обязанность увеличивать силы общества приобретением обществу новых членов…
3. Афильировать, т. е. присоединять к обществу новых членов, обязываюсь не наобум, а по строгом соображении, и только таких, в которых я твердо уверен… Обязываюсь с каждого, мною афильированного, взять письменное обязательство, состоящее в том, что он перепишет от слова до слова сии самые условия… и подпишет их. Я же, запечатав оное его письменное обязательство, передаю его своему афильятору для доставления в Комитет, тот — своему и так далее. Для сего я и переписываю для себя один экземпляр сих условий и храню его у себя как форму для афильяции других».
Близоруко водя носом по листу, Петрашевский все глубже запускал пальцы в бороду и все больше мрачнел.
Но дочел до конца и еще помолчал, перед тем как сказать:
— До чего же тебе не терпится попасть под картечь!.. И без пользы для дела… Или это из старых твоих изысканий?
А в ответ получил:
— Коли хотят бунта, то надо говорить чисто! Разумеется, безопаснее уповать на язык!
— Я, конечно, последним выйду на площадь… но зато последним с нее и сойду, — сказал Петрашевский печально и невозмутимо. — А с этим, — он отдал исписанный лист, — я советую поступить точно так же, как с тем, что ты намедни читал.
Когда сошлись у Спешнева еще раз, никто, кроме Петрашевского, уже, пожалуй, не надеялся на успех. Осторожный Дебу вообще отговаривал от этих нелепых собраний, однако Михаил Васильевич убедил его не отказываться и прочесть свое мнение, что тот и исполнил, весьма, впрочем, кратко, заявив, что Львов и Момбелли не продумали толком своего замысла, и что с целью Спешнева он не согласен. Для того же, чтобы говорить о Фурье, не нужно никакого тайного общества.
Момбелли, опять пришедши с тетрадкой, стал читать рассуждение об откровенности, говоря, что, перед тем как сойтись, надобно отложить всякое самолюбие, отбросить всякую мелочность, амбициозность, и чтобы все говорилось единственно в видах взаимной пользы, и предложил каждому вступающему в братство писать свою биографию.
Дебу и Спешнев тут же возразили — по разным, впрочем, мотивам; Дебу, например, сказал, что ему писать решительно нечего, так как жизнь его была всегда однообразна; Петрашевский же развил эту идею по-своему — не хотел отталкивать никого:
— Отчего же, если эта биография будет историей умственного и вообще нравственного развития, она была бы очень важна товариществу, и мы сами, основатели, могли бы начать со своих биографий.
Убежденный, что разногласия — всегда отзвук разницы в знаниях, о чем писал недавно Тимковскому в Ревель он и в этом случае счел, что такой поочередный разбор мнений по поводу биографий должен был послужить началом к анализу мнений вообще, а стало быть, к их сближению. Это было важною частью статьи, которую он приготовил.
— Согласитесь, господа, что истина — одна, и если расходятся в мнениях, так это потому, что один знает более фактов, а другой менее, и притом один знает одни факты, а другой — другие. Поэтому путем рассуждения и анализа всегда можно дойти до мнения, более близкого и истине.
Статью он начал с того, о чем также писал Тимковскому, — с влияния философских систем на общественное развитие, с руководительственного значения теории в отношении к практике, и считая, что система Фурье, если будет хорошо разработана, может удовлетворить всем требованиям, предлагал приняться за ученую разработку сей системы.
— Что следует разуметь под словом социализм? — спрашивал он и отвечал: — По нашему понятию, это учение имеет целью устройство быта общественного сделать согласным с потребностями человеческой природы…
Первое же препятствие в достижении нами избранной цели, оно в нас самих и заключается — грустно признаться, — в нашем малознании, в нашем невежестве. Невежество есть первый наш враг, враг опаснейший, враг внутренний, которого надо победить прежде всего…
Разумеется, он не отказывался рассуждать о том, какой путь лучше избрать для осуществления фурьеристской системы, имея в виду практичность и осторожность. Он только просил своих слушателей представить себе просвещенных правителей у народа необразованного. Пусть будут они вводить новые лучшие учреждения в обществе, — если их сограждане не приготовлены еще к восприятию этих улучшений, то с ожесточением будут противодействовать их введению, вместо благодарности встречать их проклятиями. И пример сему — Петр…
— Разумение народа русского еще не пробуждалось, — говорил Петрашевский, — все в нашей общественной жизни являет следы восточной патриархальности и варварства. Потому всякое преобразование должно быть совершено постепенно и при содействии распространяющегося просвещения. Кто ждет мгновенного успеха, пусть поостудит свой пропагаторский жар!..
Фурьеристы, говорил он, смотрят на человека не в отвлечении, но берут таким, как он есть в действительности.
— …Не станем для того только, чтобы огласить себя умами самостоятельными и гениальными, в припадке ребяческой кичливости ломать голову над выдумкою какой-нибудь новой системы. Люди, которые стремятся быть оригинальными ради оригинальности, рискуя стать посмешищем для других, напоминают мне хвалителей тухлой дичи во имя гастрономии. Уврачуйте больное самолюбие, и будем лучше скромными заимствователями хорошего у других, нежели искателями славы. Гений Фурье освободил нас от великого труда изобретательности, но оставил нам труд немалый — труд применения общих начал, которые выработала наука на Западе, к нашей действительности… Наш век призвал нас к труду, пусть не столь блистательному, но зато не менее общеполезному.
В сущности, он повторил многое из того, что говорил прежде, но его выслушали внимательно, и ни от кого не укрылось, куда метит он свои стрелы, противу чьего самолюбия.
И Спешнев откликнулся без промедления. После того, что высказал здесь Петрашевский, ему стало ясно, как далеки они от согласия в мыслях. Какое же у них может быть общее дело?
Ночного листа, с которым приезжал к Петрашевскому, не вспомнил — похоже, что внял совету.
За ужином говорили опять каждый свое, допуская, однако, что ежели и разойдутся теперь, то после, возможно, еще договорятся сойтись.
Момбелли придумал еще составить кассу для помощи друг другу, на что возражал ему Спешнев; а когда поручик, рассуждая о сохранении тайны, упомянул про смерть за измену, Дебу с сухой насмешкой заметил, что, видно, он начитался Евгения Сю. Рассмеялся один Петрашевский:
— Подразумевается «Вечный Жид»?
Насмешки пылкий поручик перенести был не в силах.
— Нет, господа, этак мы никогда не сойдемся! Лучше вопрос решить тотчас — можем ли мы продолжать?! Пусть каждый на бумажке напишет: можем или не сможем. И не надо подписываться, решит большинство.
— На голоса! — поддержал приятеля Федор Львов. — Идемте на голоса!
Так и поступили.
Трое из пятерых написали: «Не можем».
На дорожку выпив по стакану лафита, разъехались, чтобы к оставленному не возвращаться, но довольно скоро, по настоянию Петрашевского, собрались еще раз, только уже не у Спешнева и без него. Петрашевский, казалось, думал, что все расстроилось по его вине, из-за выходки против Спешнева — тот обиделся, — и пытался исправить промашку, а быть может, искал случая помириться. Настроены все были довольно холодно, однако ж решили спросить Спешнева, не желает ли он участвовать в новой попытке. Выяснить это поручили дипломату Дебу.
