Проглотив целый флакон неизвестно какого дерьма, литовцы ожили.

— Труба дело! Ну и та-а-ска! — по-русски кричали они.

— Мужик, если есть ещё, подгони! — с деловым видом обратился цыган.

— Есть кое-что ещё, — ответил «туберкулёзник» и с лукавой улыбкой протянул ещё один флакон.

Рядом сидел русский парень, он не брал эти таблетки, а только довольно улыбался и всё время что-то шептал на ухо «тубику», поглядывая на литовцев.

Утром началась загрузка в вагон. Мужчину за убийство посадили к нам, мы втроем занимали отсек, а туберкулёзника — одного в соседний. Вместо того, что б лечь спать, он начал без всякой на то причины кричать литовцам:

— Немцы вы все! Мало вас русские били!

Литовцы ему кричали в ответ:

— Русские свиньи.

Ругань длилась добрых два часа, пока всех литовцев не выгрузили в Каунасе, после чего в вагоне стало тихо.

Светало. Поезд проносился мимо небольших посёлков с домами построенными из красного кирпича, покрытыми черепичными крышами, приближаясь к Черняховску.

Зэки в вагоне спали и никто не заметил как нас троих выгрузили в старенький зеленого цвета минивэн. Убийца жены сидел молча, сетка его была почти пустой и в ней лежали теперь никому не нужные вещи. Два конвоира, разместившись у двери машины, обсуждали свои домашние дела. Машина выехала на привокзальную площадь и помчалась по улицам города. Мелькали рекламы магазинов, дома с непривычными для нас черепичными крышами и люди, идущие на работу тепло по-осеннему одетые. Эта была моя первая поездка за два с лишним года, когда я сидел у окна машины и смотрел в окно.

Спецбольница находилась на окраине города рядом с мясокомбинатом, от которого несло тошнотворным, тухлым запахом. Машина въехала в массивные железные ворота.

— Сколько орлов привезли? — спросил человек в штатском и, взглянув на нас, засеменил шустро в дежурную комнату.

Я сравнивал всё это с Днепропетровской больницей. Полы здесь были выложены кафелем, стены дежурной комнаты облицованы пластиком, потолки свежевыбелены. Рядом был зубной кабинет и библиотека. К двери библиотеки подошёл человек одетый в синюю фланелевую пижаму с беретом на голове. Он дернул за ручку, но убедившись что дверь закрыта на ключ, присел на корточки рядом с ней. Я принял его за работника больницы, потому что в отличие от заключенных, он был не подстрижен. Разговорившись с ним я был изумлен, узнав что он — больной и работает здесь библиотекарем, что книги могут брать все, кто хочет, и ещё он сообщил, что я даже себе представить не мог, что на прошедшей комиссии было выписано из больницы более сотни больных и это здесь — норма.

— А почему ты не стриженный? — спросил я.

— С 1975 года после комиссии, приезжавшей из Москвы, волосы носить разрешили.

— Трое вас? Это хорошо, маленький этап. Берите вещи и пошли,-приказал надзиратель в засаленном мундире, — помоетесь сейчас и на завтрак успеете.

Мы вышли во двор больницы. Здесь находилось несколько просторных прогулочных двориков с беседками, деревьями, с цветущими кустами роз. После Днепропетровской вони и угольной пыли это место мне показалось теперь райским садом. К большому трехэтажному корпусу примыкало два двухэтажных крыла, здания были выложены из красного кирпича с высокой черепичной крышей и большими окнами со вставленными в чугунные решётки стёклами. Пока проверяли наши вещи и делали их опись, нас по очереди вызывал врач.

— Меня в первое отделение направили. Иди к врачу, она велела тебя позвать, — сообщил Миша.

Врач встретила меня с улыбкой.

— Что это вы надумали в Финляндию бежать?

Я ответил ей с полной критикой своего поступка, мол смотри, моя ремиссия стабильна.

— Пойдёшь в шестое. Только у нас все, кто поступает должны подстричься, — предупредила врач.

Баня с большой и тёплой раздевалкой находилась на первом этаже, здесь было чисто и воду в душе можно было регулировать самим. Нас никто не торопил. Сестра-хозяйка забрала меня и, попрощавшись с Мишей, я пошел с ней в своё новое отделение. Толстый, откормленный и медлительный надзиратель отпер дверь. Сестра-хозяйка завела меня в отделение. Здесь была раздевалка с крючками на стене, с висевшими на них байковыми халатами и беретами, а рядом — комната с кафельными стенами и кранами с горячей и холодной водой. Это был не Днепр с бетонным туалетом и ледяной водой из-под крана. В коридоре с высокими потолками было много света, проникавшего через большие окна. Все двери в палаты были открыты и больные свободно ходили по коридору. В стене были вмонтированы электрические розетки и больной в пижаме стоял и брил себя сам без присмотра санитара. В столовой рядами стояли столики, каждый с четырьмя стульями и под стенкой — телевизор.

— А кто у вас телевизор здесь смотрит? — спросил я.

— Как кто? — удивилась сестра-хозяйка, — больные, кому ж его ещё смотреть?!

После завтрака, как и положено новичку, меня определили в надзорную палату. Эта была узкая и длинная комната, заставленная кроватями. В палате собрался интернационал. Здесь были эстонцы, литовцы, латыши, русские, осетины, чеченцы.

— Ложись на эту кровать, она пустует, — предложили больные, в основном, молодые ребята.

Моим соседом оказался армянин, совсем на вид завернутый.

— Не повезло тебе, парень, что тебя сюда привезли, Черняшка — один из самых паршивых спецов в Союзе, — сказал больной из Армавира, — и держат здесь долго и лечат сильно.

— Не знаю как здесь лечат и сколько держат, но то, что я уже видел в Днепре, так здесь просто курорт.

— Ты что к нам оттуда прибыл? — удивился он.

Я сидел на кровати и отвечал на вопросы, пока один больной не сказал:

— Слушай, ты можешь это не рассказывать никому и нигде больше. Не дай бог это дойдет до врачей, так они и здесь такой режим сделают.

Из разговора с больными я теперь знал, что большинство из них находятся в надзорной палате за недавний бунт в больнице. Больные поколотили надзирателя и погоняли по отделению медсестру.

— До абсцесса меня закололи, по стакану гноя выкачивали из каждой ягодицы, — рассказывал парень из Арзамаса. Он был здесь самый разговорчивым. — Прочистили, даже передохнуть не дали, и снова по новой колоть начали… Обидно… Ночью вышел в туалет, даже поначалу не понял, что в коридоре происходит. Меня заметили, теперь никому и ничего не докажешь.

В подтверждение он опустил штаны и показал мне синие провалы в ягодицах с багровыми шрамами.

— В этом году происшествие на происшествии, — сказал староста палаты.

Здесь так называли больного, отвечавшего за чистоту и порядок.

— Во втором отделении один больной за сигарету санитара шваброй убил, нелепый случай, случайно по темечку попал. А у нас бунт один баламут с целью побега задумал, а нас из-за этого бунта прижали и человек тридцать колят.

— А правда, что Валька-медсестра к больному в постель залезла, что б её не нашли? — громко спросил старосту больной по кличке «Мамонт».

— Это правда. Залезла от страха, боялась что изнасилуют.

— Ха-ха-ха, — рассмеялся «Мамонт» громким идиотским смехом.

— А что было зачинщикам за это? — поинтересовался я.

— Один из них за политику сидит — Шапоренко, — ответил латыш, по кличке «Пан Спортсмен», — так его в первое отделение перевели. Другой — Нечипуренко на суд уехал. Обоим им, надо сказать, хорошо досталось от ментов, но тому, которого на суд увезли, повезло, а Шапоренка по сей день колят.

— На обед! — позвал нас санитар.

— Идём обедать. Скажешь потом, где лучше кормят, — позвали меня больные.

Обед был на славу. На первое был фасолевый суп с кусочками мяса, а не щетина и дроблённые кости от свинных голов. Второе блюдо — гуляш, где было много картошки с соусом. Такая пища мне и присниться не могла в Днепропетровской больнице.