— Одиннадцатое выходи! — звали санитары.

Семеныч стоял у калитки и ждал нас.

Я был рад, что увидел брата, но радость омрачалось Мишиным состоянием здоровья и тем количеством таблеток, которое он вынужден был принимать.

Я работал в посудомойке и ждал снова удобного момента увидеть брата. Больше не было задержек с обедом и мы выходили на прогулку со своим отделением. Три раза в день я уходил на кухню с больными забирать там кастрюли и бочки с едой. Заключенные-повара в белых куртках лихо рубили там свиные головы, закидывая их в гигантские котлы. Как только мы заносили кастрюли с едой в отделение, санитары, словно стая голодных шакалов, окружала их. Они, толкая друг друга, спешили схватить половник и накладывали себе полные миски из кастрюль с надписью «Диета». От куска сливочного масла они отрезали толстый слой и мазали себе на хлеб или бросали себе в кашу. Оставшееся масло медсестра ставила в миске на электрическую плитку и, уже растаявшее, по столовой ложке разливала в тарелки с супом для больных. Свои полные миски санитары ставили на подоконники и принимались канючить возле шкафа раздачи личных продуктов.

— Подогрей, землячок, нет ни этой, вон той баночкой, землячок, поделись пряниками…

— Сейчас, сейчас, — покорно выполняли просьбу санитара больные.

— Что ж ты ему дал, а мне?! — просит следующий, — я ж тебя покурить выпускал, помнишь?

— Сейчас, сейчас, — отвечал больной. И это продолжалось до тех пор, пока шкаф на замок снова не закрывали. Отказать санитару не мог посметь никто, даже больной на всю голову, даже у него срабатывал инстинкт самосохранения. Врачи и медсестры всё это видели каждый день, три раза в день, и им не было до этого никакого дела.

Я мыл посуду и долго не знал, что со мной рядом работает такой же переходчик границы как я, Витя Рабинович. Ему на вид было лет двадцать пять. Говорил он мало, невнятно и шепеляво. Он был слегка сутул, вид у него были явно больного человека. И единственным, что бросалось в глаза в его лице, — были очень густые черные брови, ещё гуще и больше, чем брови у Леонида Брежнева.

— Витя, а чего тебя из Харькова понесло за границу? — решил спросить его я.

— У меня в голове стоят сильные голоса, и они мне мешают думать, — просюсюкал он.

— Так при чем здесь голоса и граница?

— Потому что частоты наших советских радиостанций действуют на меня, и у меня от них голоса. Поэтому, чтоб избавиться от этой электроники, мне нужно было переехать в другую страну, докуда советская электроника не доходит, — объяснял он мне, складывая миски.

— Я купил билет до приграничной станции в Армении. Там пришел к пограничникам, рассказал им всё и попросил их провести меня в Турцию. Пограничники пока меня чаем поили, вызвали КГБ и те меня сюда отправили.

— А сейчас к тебе электроника подсоединена?

— Нет, сейчас тихо, но они опять скоро подключат, — шепелявил он.

Витя сидел уже почти три года. Был он обыкновенным, совсем не опасный для общества больным. Только человеческие выродки могли поступить с ним так: направив на лечение в днепропетровскую спецбольницу. Во время прогулки я рассказал о Вите Андрею Заболотному.

— Знаю, его электроника мучает, голоса, — пояснил мне Андрей. — Так что не удивляйся, почему здесь даже такие сидят. Мы имеем дело с бандитами, для них главное — статья, после неё они смотрят на человека, — спокойно, но очень гневно сказал он и продолжил:

— Витю Рабиновича выписать они не могут, потому что он врать не может, сказал бы, что да, у меня голоса и подчиняться им больше не буду. Врачи б ему ремиссию поставили и выписали, так он теперь им говорит, что «я больше границу переходить не буду, а постараюсь выехать в Израиль, ведь я — еврей». Так что ему долго здесь сидеть, — заключил Андрей и, повернувшись ко мне, негромко добавил:

— Ты поосторожней больных с нашей статьёй расспрашивай, если кто-то донесет на тебя врачам, плохо тебе придется, здесь кругом уши. Вон Никипелов, совсем сумасшедший, в надзорке под серой лежит за то, что на прогулке своему дружку сказал, что не плохо бы подложить бомбу под больницу и взорвать её. На другой день уже врач все знала. А вот и его дружок, он только одним уколом сульфазина отделался.

Андрей показал на худенького мужичка, сидящего на лавке, которому огонь скрутки обжигал пальцы, а он всё её не выпускал и жадно курил.

— Каткова, Каткова Надежда Яковлевна идет, — прокатилось среди больных имя замначальника больницы по медицинской части. Под белым халатом Катковой скрывались погоны подполковника внутренних войск.

Ходили слухи, что во время войны она была медэкспертом при военном трибунале и на её совести много людей, кому она помогла уйти в мир иной. Но самое страшное, за что её ненавидели больные, это её отношение к выписке людей, представленных на комиссию. Она говорила своё решительное «нет» лечащему врачу и профессору, считавшим, что больной больше социально не опасен и его можно направить в психбольницу общего типа. Катковой давно было пора выходить на «заслуженный отдых», но ей не хотелось оставить столь теплое место и возможность быть вершителем судеб тысяч людей.

— О, Лошадиная морда идёт, — сказал о ней негромко своему соседу Васька Кашмелюк.

Каткова шла вдоль прогулочного двору с другой стороны штакетника и о чем-то разговаривала с медперсоналом. Подойдя к медсестре, она глазами показала на Ваську. Кто-то уже успел прошептать ей на ухо, что он о ней только что сказал. Прапорщик и санитары-зеки выстроились перед Катковой в положении «смирно!» и поздоровались.

— А вот, кстати, и Сергей Потылицын, — указал Андрей на парня моего возраста. Он шел нам навстречу, держа толковый словарь Даля.

— Белым халатом погоны прекрывает, — с презрением сказал Сергей о Катковой, подойдя к нам.

Андрей представил меня Сергею. Теперь, находясь вместе в прогулочном дворе он начал рассказывать мне свою историю.

— 28 октября 1971 года — это самая черная дата моей жизни. Это день, когда я прибыл в эту больницу. И ты знаешь, что мне тогда в отделении сказали? — начал Сергей. — «Первые десять лет тебе будет трудно, а вторые — ты просто не заметишь как пролетят».

— Тебе что-нибудь врач обещает на будущее? — поинтересовался я.

— Нет, даже и речи об этом быть не может. Моя врачиха держит меня в надзорной палате, считает, что ещё долго нужно меня будет лечить и лечит. Я получал в инъекциях аминазин, трифтазин, галоперидол, и в течение двух месяцев меня кололи два раза в неделю сульфазином. Ты знаешь, — объяснял он мне, — если б я хоть режим нарушал, но они меня посадили на сульфазин, чтобы получить наслаждения от пыток надо мной. Здесь работают самые настоящие садисты. А когда меня положили на курс инсулина, я тогда решил, что я точно здесь рехнусь. Нас несколько человек собрали в одну палату, — продолжал Сергей, — привязали по рукам и ногам к кроватям и ввели инъекцию инсулина. После этого происходит полный провал памяти, ты орёшь как резаный, рвешься санитаров бить и всех вокруг материшь. Правда, санитарам в это время запрещено бить больного. Спасибо врачу-терапевту, который после нескольких сеансов попросил прекратить делать мне инсулин. Сейчас моя врач в отпуске и её подменяет Эльвира Эдмундовна, которая мне передышку устроила, оставила только две таблетки аминазина.

— Так почему они тебя так сильно лечат? Ты перешел границу или нет? — Я не мог понять, чем вызвано такое отношения врачей к Сергею.

Я сравнивал с тем, что услышал от Сергея, своё отвратительное поведение при выдаче на границе, проблемы с КГБ с 1970 года, к тому же мы были в Финляндии — и после всего этого я получаю только четыре таблетки в день и меня уже выпустили на работу.

— Видишь ли, — спокойно выбирая каждое слово пояснил Сергей, — после Чехословатских событий в 1968 году меня вызвали в военкомат, я заявил, что в знак протеста против оккупации Чехословакии отказываюсь служить в Советской Армии. За это меня поместили в психбольницу, где провел более года. Я с семнадцати лет мечтал об Америке и теперь, выйдя из больницы, понял, что мне в Советском Союзе делать больше нечего. В июле 1971 года я решил бежать в Турцию в районе Батуми. Понимаешь, в этой стране они (КПСС) даже собственным советским людям не доверяют, поэтому я нигде не мог найти хорошую карту местности. Недалеко от границы я заблудился, а встретившийся из местного аула мальчишка, к которому я обратился с вопросами, побежал домой и сдал меня. Ведь ему за это премию дадут. Меня задержали и посадили в Батумскую тюрьму КГБ, обвинив по статье «Попытка перехода Государственной границы», где меня продержали три месяца. Я хорошо знал, что я не был даже в погранзоне и считал моё задержание незаконным. Следователь спросил меня, хотел ли я действительно хотел перейти границу. Я ему ответил, что да, одно дело думать, а другое дело — делать. Я с ним по этому поводу спорил и требовал меня освободить за незаконное задержание. Следователь свозил меня на экспертизу к психиатру, где врач меня спросил: «Что ты будешь делать, когда тебя освободят?» Ты знаешь, Саша, я конечно мог бы юлить, но мне было противно унижать себя перед психиатром и я ответил: «Буду вкалывать до окончательной победы коммунизма». Как видишь, следователь и один эксперт всё решили, и вот я уже четыре года в этом концлагере.