«Боже! — подумал я, — и живут на земле таких дуры!»

Олигофреник Адам в нашей палате был самым большим мыслителем и знатоком политики, и хотя он не знал значения многих слов, похоже, он был намного ступеней выше в своём умственном развитии, чем это двуногое существо в белом халате.

— Какой там коммунизм! Сколько его не строй, все равно не построим, и можно ли его вообще построить? — почесывая затылок, сказал Адам.

— Построим, Адам, построим коммунизм! Дай бог, что б войны только не было! — казалась, что говоря это, она сейчас расплачется. — Империалисты, Америка вооружаются, не они б, — мы бы давно уже жили при коммунизме.

— Что нам Америка! Вот Китай сейчас угрожает! Но мы их разобьём, как немцев. — Адам, сидя на кровати, жестами давил немцев.

Медсестра забыла обо мне и теперь с Адамом ещё долго обсуждала международную обстановку и планы нашей дорогой КПСС. Я старался не слушать этот бред, пытаясь заснуть. Завтра будет тяжёлый день, седьмое ноября, день рождения эпохи социалистического мракобесия.

Утро. Санитары будили на оправку, кричали на больных, но не забывали при этом поздравить с праздником. Больные волокли свои исколотые задницы и поздравляли медперсонал, а те — больных.

У советских людей сегодня праздник. В динамике гремят марши, выступают дикторы с речами, написанными как будто специально для них вчерашней медсестрой в паре с Адамом.

— Трудиться, товарищи! Да здравствует коммунизм! Долой американских агрессоров!

Звучат призывы по радио, как понос из больного организма.

В связи с праздником, для больных было решено устроить праздничный обед и отдых. Никакого труда в этот светлый день, никаких тряпок и тазиков с хлоркой. На обед принесли повседневный рассольник, — суп со старыми солеными огурцами и крупой, но на второе были макароны по-флотски. Медсёстры, врач и и заведующая отделением прохаживались вдоль стола, наблюдая как едят больные.

— Ну как, Корчак, нравятся тебе макароны по-флотски? — спрашивает врач человека, прослужившего много лет на флоте.

— Только не по-флотски, а по к-р-р-а-аснофлотски. К-р-р-аснофлотские эти макароны, — огрызнулся бывший моряк, уминая их за обе щеки.

— Пусть будет так, по-краснофлотски, — спокойно ответила врач.

Несколько больных, рассмеявшись, закашлялись, давясь макаронами от смеха, другие поглядывали искоса то на Корчака, то на врача, ожидали что он ещё отмочит. Врач не стала с ним продолжать разговор и подошла к восемнадцатилетнему Славику Гонину.

— А что ты, Гонин, скажешь про макароны по-флотски?

— Очень вкусные, — ответил Славик, зная что Корчаку ответ может и пройдет, а у него ещё ягодицы до сих пор болят от курса сульфазина.

Бедный Славик. Он с раннего детства пытался удрать на Запад, но тогда всё обходилось детским приёмником. На этот раз он решил выбраться через Финляндию. В Ленинграде в кассе на вокзале у него спросили пропуск, чтобы оформить билет в приграничный город Выборг. Ничего у Славика не было и он был задержан, наговорив от обиды, сгоряча очень много плохих слов в адрес страны Советов и… страна отправила его лечиться.

Рядом со Славиком причмокивая ел старый беззубый колхозник, дед Кулиш. Врач прошла мимо, не замечая его, она прекрасно понимала, какой он антисоветчик с двумя классами церковно-приходской школы, ляпнувший в своём сельсовете, что при панах лучше жилось, чем при коммунистах. Уже в течение трёх лет она хотела выписать его, но это было не в её силах. Главные психиатры, решавшие судьбу деда, сидели в других кабинетах с табличками на дверях: КГБ.

Я не мог дождаться прогулки, в палате с включенным динамиком находиться было невозможно. Да ещё и дед-фронтовик, контуженый, почти глухой, включал динамик на полную громкость и ходил взад и вперед, подпевая песням.

Я решил терпеть, не выключать радио, чтобы это не было расценено медперсоналом как моё нежелание отмечать великую дату революции

Пришла зима, и теперь, выходя на прогулку, мы вытаскивали из мешков зэковские зимние шапки, кирзовые ботинки и замызганные соплями фуфайки. Ботинки были разного размера, многие с гвоздями внутри и могли быть оба на одну ногу. Во дворе по утрам примораживало и вонь не так сильно смердела, как в тёплую погоду. У меня теперь был новый знакомый, отслуживший на границе с Турцией и решивший в 1971 году её перейти. Это был Славик Меркушев. Его арестовали, дали статью «Измена Родине» и срок-десять лет.

Я видел, как он прибыл в больницу в зэковском одеянии и с пышной длинной бородой, которую ему здесь сразу сбрили. Лекарств назначили немного, и Славик пока был похож на нормального человека, рассказал мне историю своей жизни.

— Однажды в клубе нашего лагеря под прикрытием темноты были разбросаны листовки. Они имели провокационный характер — стравить одну группу заключенных с другой. Это было сделано, несомненно, лагерной администрацией. Я и ещё несколько моих товарищей начали проводить расследование и след вывел нас на ментов. Администрация, боясь разоблачения, придралась к нам по липовым причинам и как нарушителей режима, отправила во владимирскую тюрьму на крытку, где я пробыл несколько лет. Однажды я пожаловался врачу, что голова болит, просто хотел таблетку для сна получить, хотя голова у меня никогда не болела. Прошло несколько месяцев, и вдруг меня в Институт Сербского привезли, где мне эту жалобу и показали. Из Сербского вместо лагеря, где мне осталось досидеть три года, я оказался здесь. Кстати, мне на зоне о двух братьях Шатравка — переходчиках границы рассказывал Альдигис Жипре. Он с тобой в Сербском был, — поспешил сообщить мне Славик.

— Так значит его все-таки признали здоровым, — обрадовался я.

— У него признали временное психическое расстройство, — ответил он и спросил: — А ты с братом видишься?

— Очень редко. Когда Каткова спрашивала больных какие есть просьбы или жалобы, я попросил её поместить меня с братом в одно отделение, но она сказала, что это невозможно, а вот свидание нам обещала устроить.

В понедельник медсестра сообщила, что свидание с братом будет сегодня в кабинете врача. Это было подарком от Катковой, старая чекистка держала слово. Миша был уже в кабинете и сидел на стуле возле санитара и медсестры из своего десятого отделения.

— Вы хоть поздоровайтесь, вы ведь так давно не виделись, а может виделись, а? — усадив меня на стул рядом с братом и наблюдая за нами, начала моя медсестра.

— Что вы! Как здесь увидишься?

Знала бы она, что совсем недавно мы целый час на прогулке вместе провели.

— Здравствуй, Миша! Ой, тебя прямо не узнать, как ты поправился за эти полгода! — начал я спектакль.

— Тебя тоже не узнать. Как твоё здоровье? — протянув руку для приветствия, подыгрывал мне брат.

— Анна Владимировна, можно мы побудем в палате одни? — спросил я своего врача.

— Нет! Только здесь! — сказала она, как отрезала.

— Повезло тебе, Шурик! Хорошее у тебя отделение, тепло у вас, — сказал Миша, который не мог никак согреться, прижимая руки к груди.

— Чем вы думаете заниматься, когда вас выпишут из больницы? — спросила врач, видя, что разговор у нас не получается.

— Работать пойдем, холодильники будем чинить, за них хорошо платят, — врали мы.

— А за границу как же? Когда снова туда пойдёте?

— Нет! Что вы! С нас и этой совершённой глупости достаточно. Не будь мы знакомы с нашим пограничником, мы бы здесь сейчас не сидели, — ответил я за себя и за Мишу.

— Да, это Романчук во всём виноват, — кивая головой добавил брат.

— Что бы вы там за границей делали, если б вас не выдали? — вступил в разговор молодой врач-терапевт, сидевший в дальнем углу кабинета что-то записывая. — Там ведь и своих таких бродяг хватает. Вы хоть газеты читаете?