Из статьи: «Долгий путь из Тайваньской ямы»

Мне очень жаль, что М. В. Иванькову и другим членам экипажа выпал шанс стать свободными людьми, но они выбрали возврат к жизни в стойле коммунистического режима и вернулись на Родину. Основоположники и строители нового социалистического общества Ленин, Троцкий, Сталин и ещё многие большевики не страдали от понятия «тоска по Родине», эти будущие тираны понимали, что для создания их утопического общества им будут нужны специальные люди, не способные мыслить свободно в разрыве с их коммунистической идеологией. Для создания подобной «породы» над людьми проводили насильственную идеологическую обработку. Этот «человек-мутант» был получен и назвали его «советский человек», верный и преданный коммунистическому режиму, а если получался брак в идеологической обработке, даже с мелким дефектом, то он должен был быть уничтожен. Для этого и был создан ГУЛАГ и использовались психиатрические больницы. Человек-мутант — продукт психически больного общества, и ему очень трудно адекватно воспринимать окружающий его мир.

Только три моряка: В. П. Ерёменко, В. С. Татарников и В. Д. Соловьёв смогли сделать свой выбор. Эти трое, несомненно были дефектом советской идеологической машины, и их за это на Родине приговорили заочно… к смертной казни.

После освобождения Леонида Плюща и постоянных обвинений Западом Советского Союза в нарушении прав человека и использовании психиатрических лечебниц в политических целях Кремлю пришлось, хотя бы внешне, подправить фасад своей карательной системы.

Режим в больнице стал мягче. Больным запретили угощать санитаров продуктами под угрозой наказания уколами серы. Теперь у больных появился выбор: сделать своим врагом санитара за отказ дать ему банку консервов или получить пару кубиков серы в ягодицу. Санитары стали меньше понапрасну бить больных, били с оглядкой и то тех, кто чересчур перечил или был сильно гонимым болезнью. Даже Каткова, зам.начальника по медчасти, стала сдержаннее и, насколько это было возможно для её жёсткого нрава, даже предупредительной. Она вспомнила и о Ваське Кашмелюке, который её осенью «лошадиной мордой» втихаря назвал, сделав ему через шесть месяцев (!) амнистию, отменив уколы сульфазина.

— А чего ты такой скованный? — спросил я Кашмелюка, похожего на скелет, обтянутый желто-синей кожей, и голосом поломанной куклы.

— Только серу отменили, а таблетки все оставили, — едва слышно вытягивал он слова. — Подсчитай, восемнадцать таблеток утром дают, двадцать восемь в обед и двадцать четыре — вечером. Семьдесят таблеток в день!.. как же тут не будешь заторможенным.

Моего брата сейчас тоже сильно лечили. Его перевели в инсулиновую палату, где уже было десять человек и назначили тридцать дней шоковой терапии инсулином! Каждый день в восемь часов утра его привязывали к кровати и вводили внутривенно инъекцию инсулина. Он терял сознание, рвался, ругался или просто орал, как и все остальные больные в палате. Медсёстры и санитары не спускали с него глаз и наблюдали. Больной в этом шоковом состоянии мог говорить даже личные оскорбления и угрозы в адрес главврача больницы или кого угодно. За это больного никогда не наказывали. Курс инсулина начинали с двух кубиков инъекции, увеличивая каждый день на один кубик. Затем, продержав на повышенной дозе её начинали снова снижать, поэтому курс длился около месяца. В Ленинградской СПБ применяли ещё и электрошоковую терапию, когда два электрода приставляли к вискам и пропускали разряд тока.

К двенадцати часам дня Миша приходил в себя, его снимали с вязок и сразу давали выпить целую кружку очень сладкого чая. Я был рад видеть брата, он стал меньше топтаться и на лице начала появляться улыбка. Теперь, встречая его на прогулке я видел, что Миша был более оживлённым, чем раньше, но я не знал, что эта шокотерапия уничтожает целые участки его мозга. Не знал я, что и от приема галоперидола в течение двух лет вес серого вещества головного мозга уменьшается от семи до двенадцати процентов, что приводит к сильным психическим расстройствам. Сама процедура шокотерапии такой нетерпимой боли, как нейролептики, не давала. По распоряжению врача Миша принимал теперь шесть таблеток в день. Какими могут быть последствия от инсулина в дальнейшем мы не знали.

Стас Улима — это мой новый приятель. Мои друзья политические не могли понять, что меня связывает с этим хитрым дерзким, обладавшим дьявольским умом, уголовником. Он был маленького роста с большим квадратным телом, из которого, как спички из спичечного коробка, торчали тонкие руки и короткие ноги. При этом он был очень сильным и, как обезьяна, ловким. Стас работал со мной на стройке. Его знали все санитары, надзиратели больницы и относились к нему совсем не строго. Он сидел много раз в лагерях для уголовников и дошел там до самого последнего режима — особо опасного. За что он сидел сейчас, я не знал — то ли за бандитизм, то ли за государственные кражи. Он не верил никому и даже, как он мне говорил, самому себе. Как взрослые могут предугадать поступки маленьких детей так и Стас, как рентген, сразу определял говорю я ему правду или просто хочу поскорей отделаться. На прогулке он часто проводил время с больным Бусько, москвичом, таким же уголовником, как он, прошедшим все режимы. Правда, Бусько был менее энергичен и походил на маменькиного сыночка, от которого только и было слышно, как его матушка хлопочет о его переводе из Днепра поближе к Москве.

Бусько сидел за бандитизм. Я слушал его рассказы о том, как он из людей вытрясывал деньги, как ненавидел свои жертвы, потому что они причиняли ему и его банде хлопоты, не желая сразу говорить, где лежат деньги. Своим жертвам он и его люди обыкновенной пилой — ножовкой отпиливали ноги или руки. Часто жена становилась свидетелем пыток мужа или наоборот. Бусько рассказывал, что один «козел», так он назвал жертву, так долго держался и не хотел отдавать деньги, что из его заднего места валил уже дым от вставленного туда паяльника. Его сообщников приговорили к высшей мере наказания, а Бусько удалось «скосить» на дурака. Теперь ему очень не нравились условия содержания в днепропетровской больнице и он всё время жаловался. Что у Стаса было общего с этим Бусько я не знал.