— А когда врач тебя вызывает на собеседование, ты признаешь себя больным? В глазах врачей мы в той или иной степени больные люди, и они ожидают увидеть результаты своего лечения.

Я задавал Сергею вопросы, пытаясь понять как мне вести себя в этих стенах. Предыдущие годы у нас очень похожи. Правда, протест против оккупации Чехословакии, — это сильный вызов, по сравнению с моим желанием служить в американской армии. Так же, как Сергей, я вел себя на допросах у следователя и говорил много того, о чем лучше было бы помолчать, но во мне, как и в Сергее, тогда звучал голос протеста, отчаяния, хотелось побольше надерзить власти. По сути — я просто не хотел быть вместе с этой властью, я не хотел, чтобы меня держали силой. По своей природе я был и остался индивидуалистом. Я избегал всю свою жизнь участия в коллективных мероприятиях. Я не мог шагать строем, не хотел петь в хоре, не хотел кого-то обсуждать на пионерском собрании, не хотел, чтобы кто-то командовал мной, и я ни за что не хотел командовать кем-то.

Другие люди наоборот, не могут жить без коллектива, это нормально. Мы все разные. Только поэтому я мечтал уехать в Америку, страну индивидуалистов, как об этом писала советская пресса, туда где до меня никому не будет дела и я смогу остаться наедине с собой и строить для себя одного свой собственный мир. Эта страна держала меня как собственность, как раба, для выполнения совсем ненужных мне целей строительства социализма. Для меня социализм в любом его виде от национал-социализма до социализма с человеческим лицом — это муравейник, где индивидууму просто нет места.

— Нет, я себя больным не признавал и не признаю, — убедительно ответил Сергей.

— Но врачи здесь — типичные советские люди, они искренне считают, что только безумцы могут бежать из этого рая, иначе, как им тебя понимать? Подыграй им!

— Нет! Я этого никогда не сделаю, — категорично запротестовал Сергей.

— Ты Леонида Плюща знаешь? — сменил я тему.

— Он раньше в нашем, двенадцатом, отделении был. Мне за встречу с ним Эльза Кох (кличка Эльзы Каменецкой, врача, зав. 12 отделения) сульфазин прописала, вот скажи, что они не садисты. Плюща перевели потом в другое отделение, а я так и сижу в отделении с больными, у которых есть еще и внутренние болезни, где половина из них ходить не может, так вся работа по уборке для таких, как я, — ответил мне Сергей.

Медсестры и санитары заметили больного, который слишком высоко закатил рубашку, чтобы позагорать, и кричали на него, угрожая доложить врачу и посадить на «серу».

— Им лишь бы было к чему придраться, — хмуро сказал Сергей и продолжал: — Ты знаешь, здесь два месяца назад вместо штакетника была натянута рядами колючая проволока. Вот, смотри, — он показал на столбик, к которому был приколочен штакетник с остатками проволоки, обрезанной кусачками. — Тогда мы ходили на прогулку в кальсонах и нас заставляли одевать ватную фуфайку, какой бы ни была жара на улице, снимать её запрещалось. Ну, вот скажи, разве они не садисты?

Я продолжал ходить с Сергеем и теперь отчетливо понимал, что мне и брату здесь придётся быть неопределённо много лет, а сколько именно, этого знать я не мог. Каждый следующий день был непредсказуемым и зависел от воли врачей, санитаров и наших кураторов из КГБ.

— Ты Ачимова знаешь? — спросил Сергей в тот момент, когда к нам подошел Андрей, получивший от медсестры приказ опустить поднятую вверх рубашку и не загорать.

-Ачимов! Да, это шизик, да еще какой! Вон он, — и Андрей указал на долговязого, внешне неуклюжего парня. — Он у себя в Кривом Роге посещал Институт марксизма-ленинизма.

— Так я тоже из Кривого Рога, нужно с ним познакомиться, — сказал я, стараясь рассмотреть Аримова.

— Видишь ли, он решил, что в Советском Союзе неправильно строят коммунизм, и писал жалобы во все инстанции. Решил, что жить так больше нельзя и надо бежать за границу. Так ты знаешь зачем он бежал? — спросил Сергей. — Он бежал в Румынию, чтобы там добраться до советского посольства и пожаловаться им, что его преследуют в Советском Союзе, где не желают строить настоящий коммунизм. Сейчас ты сам увидишь, какой он бред гонит, — сказал Андрей и мы подошли к Ачимову. — Какое настроение у народа сегодня? Когда ожидаются волнения? — спросил Андрей.

Ачимов посмотрел на безоблачное небо и сказал вполне серьёзно.

— В стране сейчас всё спокойно, но скоро погода испортится и народные массы будут недовольны жизнью.

— А чего тебя до сих пор в Кремль править страной не забирают? Ты же говорил раньше, что с приходом весны…

— Сейчас политическая обстановка сильно изменилась, и я буду в Кремле, когда выпадет первый снег, — доложил он.

Возвращаясь с прогулки, я встал в паре с Ачимовым, внешне совсем нормальным парнем, если только не начинать с ним разговор о погоде и о коммунизме. В больнице он был уже шестой месяц. Я узнал, что мы работали вместе с ним в течение года в одном цеху на металлургическом комбинате только в разные смены, может, поэтому и не познакомились раньше. Возвратившись с прогулки, бросая кепки в мешок, мы услышали голос медсестры:

— Санитар! Приведи Кошмелюка в процедурку.

— Переодевайся в кальсоны, у тебя курс лечения в четыре точки. В надзорку приказано тебя закрыть за «лошадиную морду», — выводя Ваську из строя объяснял ему санитар.

Прошло два месяца. Организм мой адаптировался к лекарствам, и ничего больше, кроме слабости и постоянной сухости во рту, я не испытывал. Я видел Мишу два раза. Его врач требовала, чтобы он сознался, а если нет, — посадит на сульфазин.

— Хоть бы сказала она мне, в чем сознаться, я понятия не имею, чего она от меня хочет, — говорил мне брат, в ужасе ожидая наказание.

Второй раз я видел его, когда он шел в строю на трудотерапию вязать сетки. Он пританцовывал вместе со всеми — это был медленный «танец» под воздействием лекарств. Он успел мне сказать, что его держат в надзорке, только выпускают вязать сетки, а врач всё еще добивается от него непонятно какого признания, но пока о «сере» (сульфазине) молчит.

Весь первый этаж больницы занимали помещения хозобслуги: прачка, кухня и больница для заключенных, которых привозили из разных зон на операции или на лечение от разных болезней. По вечерам санитары натягивали в пыльном дворе сетку и играли в волейбол. Я часто наблюдал за ними, глядя в окно. Эти зэки были почти свободными людьми, передвигались по больнице сами и ни перед кем не отчитывались. Когда в баню из хирургического отделения на носилках проносили отдавшего Богу душу зэка с биркой на большом пальце ноги, получившего «досрочное освобождение», волейболисты-санитары не обращали на это никакого внимания, отбивая иногда мяч прямо из-под покойника. Редкая неделя в больнице проходила без происшествий: то в каком-то отделении избили больного, то кто-то пытался покончить с собой. В моём отделении мне приходилось видеть как разозленный санитар мог надавать по бокам совсем завернутому больному, плохо соображавшему из-за лекарств что от него хотят.

Сегодня в ожидании кастрюль на кухне, узнал новость — в 12-ом отделении у больных все механические бритвы забрали. Теперь могут и у нас забрать и придется терпеть бритье с водой из тазиков для мытья полов.

— Что там произошло? — спрашиваю Сергея на прогулке.

— В принципе, ничего особого. Новенького к нам привезли, кстати, антисоветчик. Он не понял куда попал и, не выдержав приставаний санитара, дал ему бритвой по башке во время бритья. Санитар отделался шишкой, а новенький лежит избитый, привязанный к кровати в надзорной палате и сульфазин получает. Эльза Кох решила, что этот больной очень возбудился, лечить его надо. А несколько лет назад — это случилось при мне, — продолжал Сергей, под внешним спокойствием которого кипела дикая ненависть к этому заведению, — санитары убили одного больного, а врачи в свидетельстве о смерти написали какую-то ерунду, будто он сам ударился и умер. Родители этого парня добились, чтобы сделали дополнительную экспертизу, установившую, что он умер от побоев. Врачи, знавшие причину его смерти, до сих пор здесь работают. А Маруху, кто на тот свет отправил? Я не знаю, за что он попал сюда из Одессы. Ему было лет двадцать пять, и настоящая его фамилия Полищук. Он был от рождения слабоумным, но физически крепким и очень покорным парнем. Для санитаров он служил предметом развлечений. Они брали полпачки табака, скручивали что-то похожее на кубинскую сигару и предлагали больным выкурить её до конца, а если не сможешь, так получишь сильный удар в живот. Только Маруха, да ещё один такой же завернутый больной Ленька Брилев постоянно подписывались на эту приманку. Выкурив треть сигары их начинало рвать, а кулак санитара под носом напоминал, что их ждёт. Все равно её невозможно было выкурить, и дураков заставляли встать по стойке «смирно», чтобы получить удар в живот.