— Лидия Николаевна, — начал я, — вы знаете, что профессор нас двоих обещал выписать, а выписал только одного. Почему?

— Понимаешь, выписали сначала тебя, а брата оставили на лето, но все врачи и замначальника по медчасти Михаил Иванович Бобылёв упросили профессора изменить решение. Твой брат такой тихий, ему здесь одному будет трудно оставаться, брат должен пожить без твоего влияния, он выписан — объяснила мне врач.

Я не стал больше говорить о выписке, а только попросил разрешения работать на кухне. Биссирова согласилась.

На больничной кухне меня назначили бригадиром посудомойщиков. На эту работу никто идти не хотел, потому что бригадиру нужно было вставать рано утром и выдавать всем отделениям чистую посуду. Остальные работники собирались тогда, когда из отделений приносили грязную посуду и пустые кастрюли для мытья. По середине большой комнаты стояла посудомоечная машина, где под струями горячей воды мылись алюминиевые миски и ложки. Чистую посуду расставляли по стеллажам и потом можно было гулять по двору до следующей мойки.

Я уходил из отделения чуть свет и возвращался поздно вечером.

Первые дни проведённые в посудомойке меня просто шокировали. Жирные ленивые коты не обращали никакого внимания на шнырявших повсюду огромного размера обнаглевших крыс. Посуда для еды валялась на полу, в туалете и в бытовке. Посудомойщики, придя из бани, считали нормой стирать своё белье в больших кастрюлях для еды.

Меня всё это время не покидало чувство брезгливости от мысли с какой посуды раньше приходилось есть самому. Мои уговоры не делать так не давали желаемых результатов. Действовало только одно, когда в виновного, стиравшего своё нижнее бельё в чистых кастрюлях летела эта же кастрюля, тоже самое ждало тех, кто кормил котов из мисок, предназначенных для больных. Миски летели и в котов и их кормильцев. Эти изменения отметили и крысы, теперь они стрелой перебегали посудомойку.

Всё свободное время я выжимался на турнике и качался, готовя себя к новому переходу границы. Работники посудомойки это видели и боялись со мной связываться, робко подчинялись, выполняя мои требования.

Работа давала мне возможность беседовать с интересными людьми из других отделений. Одним из таких был Хейга Игесма (Heigo Joqesma) высокий эстонец, лет тридцати. До ареста он работал электриком и был хорошим спортсменом. Его выписали в эту комиссию и он ждал с нетерпением своей отправки домой в больницу Таллина. Зная, что выписан, он перестал быть замкнутым и теперь с удовольствием проводил со мной время и рассказывал о своих похождениях в Швецию.

Первый раз он перешел Советско-Финскую границу в Карелии в 1971 году удачно, пробирался лесами, тайком доил фермерских коров, наполняя молоком свой котелок и, не оставив никаких следов добрался до Швеции. Он попросил политубежище в Швеции и жил там у своих родственников, устроившись работать на местную пилораму. Проработав на ней восемь месяцев и подкопив денег, он отправился путешествовать в Данию и в Западную Германию. Он решил, что сможет также удачно незаметно вернуться в Эстонию с дефицитными товарами и продав их, заработать там неплохие деньги. Так бы всё и произошло, но в Таллине его случайно узнал работник госбезопасности и арестовал.

Его признали невменяемым и отправили в таллинскую больницу общего типа, где он пробыл шесть месяцев. Осенью 1973 года Хейга снова перешел границу в Финляндии, но был задержан финскими пограничниками и выдан Советам. Под следствием он долго находился в Петрозаводской тюрьме. Мы с братом тоже были там, но о нем ничего не слышали.

— Такоко болше шанса попаст в Швесию у меня не бутет, — повторял он, сильно сожалея, что вернулся в Союз с этой глупой идеей подзаработать.

Позднее в журнале «MIGRANT TALES» я нашёл информацию о Хейко:

Из шестого отделения нужно было перенести несколько кроватей во вновь построенный корпус. Я примкнул к группе больных и таким образом проник внутрь, чтобы встретиться там с Евгением Брагунцом, тем самым, который приковал себя цепью к ограде на Лобном месте в Москве. Женя был выписан и ждал вместе с Хейко отправку в Таллин. В надежде на выписку он всё это время был осторожным в своих высказываниях, но сейчас ответил контролёру, заметившему, что у них в палате лампочка слегка закрашена синим цветом и приказавшему её очистить.

— Луис Корвалан пыткой называл горящую ночью лампочку, а вы так нас ежедневно годами пытаете, — недовольно с возмущением сказал Евгений.

Уже утром Женя поплатился за свои слова, когда врач решила посадить его на курс сульфазина и трицедила. Это была адская смесь, тот случай, когда малейшее движение от сульфазина разрывает всё тело от боли, а триседил выкручивает и требует движения. Я отыскал его быстро. С бледным и осунувшимся лицом он лежал на кровати и стонал в бреду от высокой температуры и невыносимой боли.

— Значит выступить решил? — подойдя к его кровати спросил я.

— П-л-о-х-о мне. Крутит меня. Закололи всего, — умирающим голосом жаловался он, — запиши мой адрес и сообщи, что меня никогда не выпустят из этого дурдома, умру я здесь.

Больше я не видел Евгения Брагунца, знаю только, что Корвалана он будет помнить всю свою оставшуюся жизнь. В 1987 году Женя позвонил мне в Нью-Йорк, он только что прибыл в Америку и его спонсоры поселили его в городе Провиденс в штате Род-Айленд.

— Саша, я в Америку прибыл бороться с коммунизмом, а они меня устроили работать на какую-то паршивую фабрику. Что делать? — спросил он.

— Работай и плати налоги, а американское правительство пусть разбирается с коммунистами, — ответил я ему.

А что ещё я мог посоветовать? После этого звонка Женя никогда мне больше не звонил и как сложилась его судьба я не знаю.

Больные приносили грязную посуду и не торопились возвращаться в отделения. Они рассказывали новости, курили. Посудомойщики за кусок вареного сердца или миску жареных куриных пупков уводили молоденьких полудебильных гомусексуалистов Викочку и Ленку в подсобную комнату и там занимались с ними «любовью».

В Советском Союзе уголовный мир презирает гомосексуалистов и, назвав уголовника этим словом, можно быть сильно побитым или даже убитым. На самом деле, в тюрьмах и лагерях гомосексуализм — обычное явление, с той разницей, что за границей оба партнера именуются гомосексуалистами, а в СССР — так называют только пассивного партнера. Я презирал этих людей. Единственное, что я мог им сказать, не отвечая за свои слова так это: «Как было бы здорово, если бы по закону активных парней полностью кастрировали и они могли бы по желанию стать пассивными».