В коридоре было много железных дверей, за ними и были боксы — маленькие помещения для одного человека со скамейкой под стенкой. Стены были исписаны и пол заплеван. Майор Ефимов всё ещё находился в дежурной комнате.

— Вы их подстригите! — приказал он главному в галифе.

— Сейчас, что мы на них, изменников, смотреть что ли будем, — ответил тюремщик, приказав мне переодеться в новую серого цвета зековскую одежду.

— Не бойся, у нас здесь не так уж и плохо, — подбодрил молодой прапорщик, уводя меня вглубь тюрьмы, открывая отмычкой одну за другой решетчатые двери.

Женщина-надзиратель неторопливо расхаживала по коридору, выложенному черными плитами. Она подходила к черным металлическим дверям камер, из которых доносился крик, рёв, смех множества голосов, смотрела в глазок и шла дальше. Прапорщик завел меня в пустую полутемную камеру. Я остался один. Здесь было очень тихо, как в подземелье. Я лег на бетонный топчан, покрытый досками и не заметил сам как заснул.

Утром я обнаружил в камере пополнение — двух мужиков, на вид преклонного возраста.

— Еще сутки отсидели, теперь совсем немного осталось, — весело сказал один.

— Надо как-то дубака (надзирателя) попросить махорку с первой камеры забрать, — говорил второй возле открытой кормушки, ставя миски на стол. — Эй, парень, вставай завтракать.

Это он звал меня.

— А разве здесь бывают завтраки? — удивился я.

— А как же! И завтрак, и обед, и ужин. Всё, как на свободе. Подожди, сейчас и сахар принесут.

— А я думал, что только вода с хлебом.

— Нет, нет, что ты! — и они рассмеялись.

Их веселое настроение меня удивляло. Я в это время кроме полного отчаяния, бессилия и безысходности своего положения ничего не испытывал.

— А сколько вам ещё в тюрьме сидеть осталось? — спросил я.

— Пять дней уже отсидели, триста шестьдесят осталось. Мы сидим за нарушение паспортного режима, — смеясь говорили они. — Главное нам зимку здесь перезимовать, а весной на «химию» выйдем. Сегодня вечерком, может в баньку сводят и по камерам раскидают.

— А разве в этой камере мы не останемся? — спросил я.

Мне эти два весёлых мужика понравились и не хотелось с ними расставаться.

— Нет, конечно! Здесь на первом этаже все камеры карантинные, а там постель выдадут и потом веселей будет, — объяснил один из них.

В этой тюрьме они были не в первый раз, и им даже здесь нравилось. К вечеру всё произошло так, как они сказали. Нас повели в баню. Парикмахер, из заключенных, по приказу надзирателя тюрьмы укоротил мне волосы. Нам выдали из прожарки ещё горячие с грязными пятнами со сбитой в комья ватой матрасы. Я шел за надзирателем, приготавливая себя к самым непредсказуемым обстоятельствам, которые должны были случиться уже через считанные минуты, даже секунды.

Надзиратель посмотрел на листок в руке и стал открывать камеру №14.

— Проходи! — скомандовал он, и сразу за мной захлопнул дверь.

Я стоял в проходе маленькой камеры, заставленной двухэтажными шконками, на которых сидели молодые ребята, разглядывавшие меня. Рядом с дверью за маленьким столом четверо играли в домино.

— Какая статья? — спросили сразу несколько человек.

— Восемьдесят третья, — ответил я, разглядывая камеру, пытаясь понять, кто здесь главный и если что, то успеть вцепиться в него.

— Восемьдесят третья? Государственная кража?

— Нет…

— А что это за статья? — отложив домино, спросили игравшие.

— Переход Государственной границы, — ответил я.

— У-у… — загудела камера и из нижних шконок, как из пещеры, вывалилась ещё куча любопытных.

— Стели матрас здесь, наверху возле меня, — указал мне крепкого сложения парень с короткими и не по годам седыми волосами. — Это очень интересно, после ужина расскажешь.

В это время в двери открылась кормушка и подали большой чайник с кипятком, который именовался «Фан-Фаныч», а за ним — алюминиевые миски с жидкой овсяной кашей. Народ повытаскивал из шкафа с названием «Телевизор» какие у них имелись продукты и мне предложили не стесняться и ужинать с ними вместе.

— Ну, рассказывай, — с нетерпением просили сокамерники, сдав в кормушку пустые миски после ужина.

— О, так ты не один! И вы были в Финляндии! — воскликнули они.

— Зачем вы в этой бане задержались? Идти нужно было, — сыпались советы.

Тут же нашлось несколько желающих бежать со мной за границу, другие с интересом спрашивали:

— А что вы там будете делать, по помойкам лазить?

— А вы там эти помойки сначала найдите, это здесь в Советском Союзе жизнь — сплошная помойка, — парировал я, будучи в глазах слушателей знатоком заграницы. Горячие дебаты прервал стук надзирателя в дверь.

— Всем отбой! Тихо там!

Я проснулся. В коридоре хлопали кормушки, гремели чайники. В камере было тихо. Все ещё спали, закутавшись в синие старые байковые одеяла. Окно было открыто. Крепкая решетка намертво была замурована в метровой ширины стены тюрьмы. За решеткой снаружи здания к окну были привешены металлические жалюзи, через них едва проникал дневной свет.

Сама камера больше походила на курятник, где вместо сидала под ярко-желтыми стенами стояли с одной стороны две двухъярусные кровати и положенные между ними деревянные щиты, а с другой — ещё впритык две. Между ними был узкий проход, чтобы можно было спрыгнуть вниз. Остальное крошечное пространство до дверей делили между собой туалет, огороженный невысокой перегородкой с умывальником и маленький столик, над которым висел бордовый шкаф с продуктами. Над дверью в нише за решеткой горела яркая лампочка и там же стоял громкоговоритель. Камера была не более девяти квадратных метров и в ней я насчитал шестнадцать человек. Пока я рассматривал камеру открылась кормушка и в ней показалась голова надзирателя.

— Питерский! Подай чайник! Не слышишь, что ли? — позвал он.

— Тебя зовут! — толкали кого-то на нижних нарах.

Белобрысый, совсем ещё молодой парень в одних трусах выскочил снизу, быстро вылил в умывальник из чайника вчерашнюю воду и, просунув его в кормушку, сиганул на нары досыпать. Включилось радио, прозвучали сигналы и заиграл гимн Советского Союза.

— Доброе утро! Московское время шесть часов утра, — сообщил голос диктора.

Звук ударявшихся об миски черпаков приближался к нашей камере.

— Ворьё, вставай! Завтрак! — будил камеру седой парень как только открылась кормушка.

Миски с кашей передавались по рукам. Пятеро, те кто успел сесть за маленький столик, ели там, остальные ели сидя на нарах. Жидкая сечневая каша была безвкусной, но даже её было мало, всего один черпак. Рядом лежали выданные на день 550 грамм черного хлеба.

Я сделал так же, как все: ручкой алюминиевой ложки отрезал одну треть хлеба, на него высыпал пятнадцать грамм сахара и стал пить слегка заваренный ячменный кофе. Оставшийся хлеб я положил поверх своей кружки в бордовый шкаф «телевизор» и быстро нырнул под одеяло досыпать. По коридору шел надзиратель, стуча ключами по дверям камер и повторял:

— Вставай на проверку! Вставай!

Как только загремел замок в нашей двери, народ стремительно повскакивал. Нижние выползали в проход, а верхние спрыгивали им на головы со шконок. Всё это походило теперь на переполох в курятнике. Надзиратель новой смены и за ним сдающий встали в проходе у дверей. Белобрысый, по кличке «Питерский», доложил сколько в камере людей и, пересчитав всех, надзиратели вышли. Я нырнул, как и все, снова под одеяло, но не тут-то было.

— На прогулку идем? — спрашивал, открыв кормушку, надзиратель.

— Идем, начальник, идем, — раздавались сонные голоса.

Прогулочные дворики — это отделенные высокой стеной вольеры, с натянутой сверху металлической сеткой. Сверху над сеткой ходила женщина-надзиратель, следившая, чтобы заключенные из разных дворов не переговаривались и не перебрасывали записки. Заметив нарушения, она вызывала контролера и тот уводил заключенных в камеру раньше отведенного на прогулку одного часа. В соседних двориках смеялись над кукареканьем петухов (гомосексуалистов), переговаривались подельники (те, кто проходил по одному делу).