— Меня не могли арестовать на корабле, и капитан сказал: «Главное, не сходи на берег». Я всё-таки решил сойти и и остаться, считая, что я никаких советских законов не нарушил. До отхода корабля я гулял по Онеге, и в КГБ сказали, что меня не за что преследовать и я могу ехать домой, на Украину. Капитан, как знал, что как только отдадут швартовые меня сразу арестуют, — бубнил Володя. — Как он просил меня не делать этого! Только швартовые отдали, меня сразу и повязали. Припаяли мне статью «Злоупотребление служебным положением», медэкспертиза признала меня невменяемым. Отправили в Казанскую спецбольницу, где я пробыл два года до 1973 г., откуда меня привезли в больницу общего типа на Игрень, по месту жительства. Прошло первых полгода, должна была состояться медкомиссия с решением о моей выписке, но её нет. Прождав два месяца, имея свободный выход из отделения, я поехал в КГБ. Посещение КГБ было рассмотрено как побег из больницы, и меня через несколько дней привезли сюда. Здесь мне врач сразу объяснил, что все предыдущие годы, проведенные в Казани и на Игрени, в счет не идут, что приготовься на «всё с начала».

Я знал продолжение этой истории, Корчак о ней не любил говорить. Из-за того, что с ним случилось, он решил покончить с собой. Он висел в петле на трубе в туалете, когда туда случайно зашел больной и, увидев его, вызвал санитаров. После этого случая прошло два года, но бурый шрам от петли на шее напоминал об этом трагичном дне в его жизни. Наказание за этот поступок Владимир не понес, может, потому что его отец был высокопоставленным сотрудником органов внутренних дел и был лично знаком с начальником больницы Пруссом.

Как правило, за попытку самоубийства врачи карали очень жестоко. Больному сначала могли прописать «сухой бром» (быть избитым санитарами), затем поместить на вязки по рукам и ногам в усмирительную рубашку, предварительно пропитанную водой, высыхая она тисками сжимала тело, а потом колоть в четыре точки (в ягодицы и под лопатки) сульфазин для адской боли с температурой тела до сорока одного градуса, а чтоб сильней тело наизнанку выворачивало, врач добавлял уколы галоперидола или еще более жуткого триседила.

Мне было трудно понять решение Володи вернуться на Родину. На Западе он читал много литературы о Советском Союзе, хорошо знал историю этой страны с её огромным ГУЛагом, и, как он мог не знать, что может ожидать его после возвращения?!

Пришла осень. Я продолжал работать в швейной мастерской. Вместе со мной на работу выводили Виктора Соколова, спокойного парня и приятного собеседника. Проучившись три года в мединституте, он бросил учёбу и был призван на службу в армию в подразделение, сопровождающее воинские грузы. Однажды, находясь в поезде, он чистил свой автомат, вставил рожок с патронами и… выстрелил в лейтенанта, убив его наповал. Два солдата-сослуживца от страха выскочили на ходу из вагона поезда.

Виктор рассказывал мне, что он сам не знал, зачем это сделал. Он получал небольшую порцию лекарств и надеялся, что через пять лет его выпишут.

Перед обедом по отделению прошел слух, что выходя из прогулочного двора под машину бросился больной Гаркуша, пробывший в больнице на лечении уже семь лет. Грузовая машина везла продукты на кухню и ехала очень медленно. Гаркуша прыгнул под колесо, и машина проехала по его телу. Рассказывают, что он жив и лежит в хирургическом отделении с переломанными ребрами. Под эту же машину раньше бросился другой больной, но его постигла тоже неудача. Машина вовремя затормозила, и только колесом сорвала с его головы скальп. В результате несчастный вместо «бани» попал в надзорную палату и его заднее мягкое место потом много месяцев страдало от инъекций нейролептиков. Теперь и Горкуше, если он выживет, врачи этого не простят.

Из-за происшествия санитар Семеныч нас с Виктором вывел на работу с небольшой задержкой. За штакетником на проезжей части дороги было хорошо видно большое пятно крови Гаркуши, посыпанное песком.

Работая на швейке я научился быстро строчить и теперь не боялся, что меня закроют в отделении за медлительность и срыв конвейера. Инструкторы требовали норму и категорически запрещали вставать с места, если больного начинало крутить от лекарств.

Все больные, кто работал на швейке получали больше, чем вязальщики сеток, примерно, 18-20 рублей в месяц. Так же как у осуждённых зеков, работавших на зоне, так и у этих больных, находившихся под действием страшных лекарств, советское государство забирало 50% заработанных ими денег. Неожиданно в мастерскую прекратилась подача электричества. Санитары не долго думая, завели всех работников в прогулочный двор, где было и без нас довольно тесно. Я был счастлив снова увидеть здесь Мишу.

— Как твои дела?

— Какие дела! — отвечал раздраженно брат, — просил, чтоб хоть меньше лекарств давали, так врачиха говорит: «Лечиться нужно», — и тычет мне на тех, кого совсем свело, или на полностью завернутых. С ума я сойду здесь. Представь, каждое утро до подъёма будят, заставляют кровати в коридор выносить. Уборка пройдет — затаскивай. Потом обход врачей начинается, хоть бы все вместе пришли, а то поодиночке, зайдет с вопросом: «Как здоровье? Как самочувствие?» Не успеет выйти — другая и снова: «Как здоровье? Как самочувствие?» Прошли врачи, повалили сестры, только и успевай отвечать: «Хорошо, хорошо», а самому охота заорать им прямо в морду, что с ума схожу, невыносимо крутит всего, сбавьте хоть немного лекарств.

— Миша, пытайся при всех разговорах с врачом объяснить, что ты поддался на уговоры Анатолия и в будущем никогда не совершишь подобной глупости, — советовал я, медленно протискиваясь между больными.

— Да я говорил это, так врач теперь хочет знать, что у меня было, когда я в психдиспансер пришел жаловаться. Как я могу помнить, что было тогда? Там врач задавал разные вопросы, а я только и отвечал: «Да, да, да!» — «У тебя голоса есть?» — «Да!» — «Галлюцинации есть?» — «Да!» Я там чёрти-чего наплёл, лишь бы в армию не взяли. Ты знаешь, ко мне вон тот парень подходил, что с Плющем гуляет. Он меня расспрашивал о нашем деле, как мы границу переходили и зачем, я решил раз он с Плющем, то можно довериться и всё ему рассказал.

— Хорошо, что так сделал, — подбодрил я Мишу, — может он как-то сможет и о нас с тобой информацию на Запад передать.

— А вот видишь этого? — брат показал на худого и седого мужчину. — Я думал, что его Степой зовут, а оказывается у него фамилия Стёба. Он из Австралии. В семнадцать лет туда уехал, когда еще Западная Украина Советам не принадлежала. У него там жена и дети остались. В 1961 году он решил на Украину в гости съездить. Приехал, и ему понравилось. Деньги есть, горилка рекой течет и всё село его любит. Он принял даже советское гражданство и начал работать шофером. Привезенные деньги закончились и начались советские будни. Он решил вернуться домой, но вместо Австралии оказался здесь. Его может и выписали бы отсюда, но он на каждой профессорской комиссии говорит: «Отпустите меня обратно домой. Ненавижу вас, жидов и коммунистов».

— Он что, дурак такое говорить на комиссии? — удивился я. — Да и при чем здесь евреи?

— Вроде не дурак. Ему и медсестры уже говорят: «Молчи! Говори, что понял свою болезнь и ни в какую там Австралию больше не хочешь, а до жидов и коммунистов тебе дела нет».

— Колят его? Ведь так много здесь врачей евреев?

— Нет, они смеются, что его костлявый зад только шприцы ломает и никакой пользы, получает лишь жменями лекарства.

Я стал внимательно рассматривать Стёбу. У него было приятное, но как будто, уставшее лицо. Он тихо разговаривал с незнакомым нам человеком и действительно был похож на австралийского фермера, если бы только одеть ему вместо зэковской кепки ковбойскую шляпу. «Какая судьба у этого человека, думал я. Приехать навестить Родину, превращённую за время его отсутствия в рабоче-крестьянский рай и не иметь права навсегда подальше от нее уехать».