— Ну, как обед? — сразу спросили меня в палате.
— Отличный! — огорчил я их своим ответом.
После обеда меня вызвали к врачу. В кабинете сидели завотделения Юрий Иванович Тамбовцев и врач Фукалов.
— Ну, давай, Саша, рассказывай как у тебя всё там получилось? — так располагающе, по-свойски спросил Тамбовцев.
Я завел свою затасканную пластинку, которую можно было назвать «Устойчивая ремиссия». Завотделения спокойно слушал.
— Вот видишь? — Тамбовцев посмотрел на Фукалова, — человек понял, что совершил глупость, кается и теперь ему приходится расплачиваться за это. Психопатическая личность.
Врач полистал дело. Он хотел знать почему нас перевели сюда, но никакого объяснения там не нашел.
— А что вы с братом натворили в Днепропетровской больнице? — спросил он.
— Абсолютно ничего. Кроме нас ещё много людей перевели куда-то.
— Ну, ладно, иди, — сказал он немного о чём-то подумав.
Плохо быть новеньким, никогда не знаешь что тебя ждёт. Прямо из кабинета врача привели меня в процедурку сдать анализ крови.
— Садись на стул! Отвернись! — командует медбрат Геннадий Иванович. Он перетянул мне руку жгутом, взял огромный стеклянный шприц с длинной и толстой, как стержень шариковой ручки иглой, проткнул кожу в руке и стал ловить вену, крутя иглу на триста шестьдесят градусов. Вена ловко увиливала от тупой иглы и я почувствовал, что теряю сознание. Очнулся от резкого запаха нашатырного спирта.
— Санитар, где ты там! Иди сюда. Помоги мне подержать больного, — услышал я голос медбрата. — Потерпи ещё немного, сейчас всё будет хорошо, — успокаивает он меня и шприц снова, как подводная лодка, начинает ловить вену под кожей. Слетел жгут и кровь стала заполнять шприц.
После ужина медсестра назвала мою фамилию вместе с больными, принимавшими лекарства, после чего впечатление от больницы сразу изменилось. Юрий Иванович оказался щедрым врачом, он прописал мне шесть (!!!) таблеток тизерцина, это «после ничего» в Днепре!
Психиатрия — особая наука! Врач здесь всегда прав и ничего ты ему сказать не можешь.
Я спал несколько следующих дней с трудом понимая где ночь, а где день. Хорошо, что здесь я мог оставаться в палате и ходить в туалет или в столовую, тогда, когда хотел этого сам. Мой сосед — армянин оказался совсем не идиотом, как мне показалось сперва. Он был помещен в надзорку за драку с больным и получал теперь сильнодействующие нейролептики. Его очень сильно мучила неусидчивость, а лекарства так сковали его тело, что он не мог подняться с кровати без чьей-либо помощи. Армянин даже не мог громко стонать, голосовые связки не подчинялись и он только жалобно и тихо хрипел.
— Сережа, (так звали здоровяка «Мамонта»), — подними меня, — ходить хочу.
«Мамонт» осторожно, будто перед ним лежал не человек а манекен с витрины, поднимал армянина с кровати и ставил на ноги. Этот манекен, постояв несколько секунд неподвижно вдруг включался и начинал двигаться, делал несколько шагов, застывал и просил:
— Сережа, положи меня, лежать хочу.
«Мамонт» вскакивал со своей кровати и помогал несчастному лечь. Этот жалобное нытьё, похоже, очень задиристого и нагловатого парня, доставало меня.
— Сережа, укрой меня. Сережа, подними меня, — повторялось без остановок.
«Мамонт» безотказно выполнял все его просьбы. Эстонцу Тойле приходилось не лучше. Он вскакивал с кровати сам, но не мог опустить голову и, упершись взором в потолок с перекошенным ртом, пытался ходить по узкому проходу между кроватями. Тойла был приговорен к смертной казни за то, что во время драки в ресторане убил известного учёного с Кавказа, находившегося тогда в Таллине в командировке.
— Меня надзиратели даже в баню не хотели водить, когда я ожидал исполнение приговора и, смеясь говорили: «Зачем тебе баня, все равно на мыло пойдешь», — вспоминал он каким-то чудом оставшись живым находясь теперь здесь.
Латыш, воришка по кличке «Пан Спортсмен», худенький и верткий парень любил отрабатывать удары на тощем и длинном идиоте Селезне. Он ставил его по стойке «смирно» и точным скользящим ударом в челюсть валил его без сознания на пол.
— Иди сюда, идиот, — приказывал «Спортсмен» пришедшему в себя дураку.
Селезень весь дрожа от страха снова становился на место, зажмурив глаза.
— Есть! Здорово! Вот так ударять надо, — весело подпрыгивал над лежащим на полу Селезнем латыш Азолиниш.
Тем временем убийца Николай и вор, дагестанец Султан, сдвинули рядом кровати, укрылись одеялами и как будто спать легли.
— Селезень, давай сюда! Эй, «Пан Спортсмен», загони его к нам под нары.
— А ну, хватит «косить», — пинает латыш идиота, загоняя его под кровати.
— Соси, телёнок, молоко, — просунув по очереди свои детородные органы между кроватями приказывали они Селезню.
В палате наступала тишина, только таинственно шевелились два одеяла на кроватях вора и убийцы и мой сосед-армянин жалобно скулил:
— Серёжа, Сережа, где ты?
Свершив свою мерзость они выгоняли Селезня из-под кровати и он снова попадал в руки «Спортсмена». Мне от тизерцина было всё безразлично, хотя я очень хотел бы видеть этих трёх негодяев корчившимися под воздействием нейролептиков, чтобы чувствовали они себя ещё хуже, чем армянин.
Я был уже третью неделю в надзорке. Здесь нельзя было иметь ни книг, ни газет, ни смотреть телевизор, даже не было громкоговорителя с советским гимном. Когда меня перевели в общую палату, где было десять больных, я долго не мог привыкнуть, что двери открыты и можно выходить из палаты в туалет, в столовую смотреть телевизор или просто шататься по коридору, когда захочешь. Первое время я ждал в дверях медсестру или санитара, чтобы спросить разрешения.
— Иди, иди, конечно, — удивляясь отвечали они.
В этой больнице санитарами были вольнонаёмные или зэки, больные их совсем не боялись, даже могли с ними спорить. Однажды, проснувшись рано утром я увидел в окне оранжевое солнце и поймал себя на мысли, что не могу вспомнить откуда восходит солнце, с востока или с запада.
— Что стало с моей памятью? Откуда оно всё-таки восходит? — не переставал я задавать себе этот вопрос.
Больных спрашивать не хотел, зная как быстро здесь ярлык дурака приклеят. Я начал рассуждать про себя, вспомнив, украинский язык — захiд — заход — запад, значит схiд — восход — восток. С востока восходит солнце обрадовался я. После этого случая я стал упрашивать врача уменьшить мне дозу лекарств и он назначил четыре таблетки в день вместо шести, однако ни на какую работу не выпускал.
В отделении было несколько политических, среди них были совсем больные люди, были те, кто из-за бунта не хотели вступать в контакт, чтобы не отразилось потом на их выписке. Только литовец Вольдемар Каралюнас арестованный за распространение листовок с антисоветским содержанием, сидевший уже третий год, рад был со мной поговорить. Он работал днем на кухне в посудомойке, а вечером сразу ко мне бежал и про свои сны рассказывал.
— Я видел Бога сегодня и церковь! — сообщил он как только увидел меня, — это же хороший знак! Что ты думаешь?
— Выпишут, Вольдемар, тебя скоро, — присоединился к разговору больной Ерёмин, до ареста работавший проводником пассажирского поезда. За преступление — попытку осквернить памятник Ленина в своём городе он находился на лечении уже шестой год.
— Выпишут, — подтвердил я.
Услышав это Вольдемар перекрестился.
Был в отделении ещё один человек, пытавшийся несколько раз выбраться из Союза, но каждая попытка заканчивалась неудачей. Евгений Брагунец был лет тридцати, коренастым и с большой лысиной на голове. Первый раз он пытался перейти границу зимой по льду Финского залива, но был замечен пограничным вертолётом. Второй раз пытался бежать через Балтийское море с аквалангом. На Эстонском острове его увидели пограничники, он спрятался в болото и дышал через трубку почти сутки, пока пограничники не прекратили поиск, но уже в море его заметил сторожевой катер и задержал. Отчаявшись выбраться из СССР, отсидев несколько лет в лагерях, Евгений решил попробовать выехать легально. Из Таллина, где он проживал, Брагунец приехал в Москву. Здесь он познакомился с иностранными корреспондентами и даже каким-то чудом проник в Американское посольство, сумев получить приглашение на въезд в США. Как ему удалось выбраться из посольства и не быть арестованным советскими властями, этого Евгений мне не рассказывал. С приглашением он явился в ОВИР, где ему посоветовали с этой американской бумагой сходить в туалет. Это так возмутило Евгения, что он написав плакат «Позвольте мне выехать из СССР!» и, купив в промтоварном магазине замок и цепь, пристегнул себя к металлической ограде на Лобном месте в столице. Он оповестил западных корреспондентов о своей акции протеста, но не успел Евгений развернуть свой плакат, как из толпы выскочила сразу добрая дюжина людей в штатском. Они вырвали цепь вместе с оградой и доставили Брагунца в Кремлёвскую комендатуру, а затем в местную психиатрическую больницу, где он пробыл несколько дней. КГБисты убедились, что иностранные корреспонденты им больше не интересуются, выпустили его из больницы с условием, что он поедет домой в Таллин. Дома его арестовали по статье «Клевета на советскую действительность» и в 1974 году он прибыл на лечение в Черняховскую спецбольницу. Здесь в больнице он держался обособленно и просил меня к нему не подходить, считая, что из-за этого у меня могут быть неприятности.
