Это были слова из той же книги. Егор удивился, но сразу же подхватил их продолжение:

— «…понеже от сего приходят болезни, итак надобно беречься от слив, неспелых яблок и груш».

Бородач весело расхохотался:

— А про скорпионное масло помнишь?

Вместо ответа Егор без запинки отбарабанил:

— «Набери тридцать скорпионов и умори их в двух фунтах горячего масла из горького миндалю и потом, истолокши их, настой восемь дней. Сие масло выживает всякий яд из тела и утоляет каменную болезнь».

Продолжая смеяться, бородач сказал:

— Ну и вздорная же книга эта «Флоринова экономия»! Надо бы глупее, да некуда.

— Вздорная? — удивился Егор. — Это почему же вздорная?

— Ты что, поверил в ней хоть одному слову?.. Не русского она ума, а прусского. Прусский помещик сочинял, а придворный льстец, господин Волчков, на российский язык перевел… Ты, миленький, по какой части трудишься?

Егор поколебался немного.

— В рудах маракую.

Бородач достал из кармана камень и протянул Егору.

— Погляди, может ли в такой породе повстречаться слюда большими листами?

Камень был «дикарь», обыкновенный, с мелкими блестками слюды, с розовым шпатом и серым кварцем, тоже в мелких зернах.

— Очень нужна слюда, — продолжал собеседник. — В позапрошлом году город наш погорел. В ильин день пожар случился, так он и до сих пор слывет: ильинский пожар. Двести сорок два двора сгорело в городе, да в Ямской слободе — больше восьмидесяти. Теперь отстраиваемся, много новых домов поставили, того больше строится. А слюды в окна нет. Кою слюду издалека привозят, здесь продают в три-тридорога, да и той мало. Вот бы здесь поблизости найти доброе место слюды…

— В этой породе признака нет, — сказал Егор, возвращая камень. — Слюда большими листами родится в жилах, где и прочие каменья крупные, и шпат и кварц. А это дикарь камень.

— И нигде ты не видал подходящей породы?

— Так я дальний. Сегодня лишь приехал, здешних пород не знаю.

— Вот как! Ну, прости, коли такое дело.

— Максим Михайлович!.. Я уж вижу, что ты и есть Походяшин. Если тебе не торопно, поговорить с тобой хотел, посоветоваться.

— А я никогда не тороплюсь. День-то весь мой. Дня не хватит — ночи прихватим.

— Счастливый ты, видать, человек, Максим Михайлович!

— Будто трудно счастливым стать?

— А будто легко?

— И, миленький! Что такое счастье? Попала человеку в глаз соринка, вот он мучается — свет не мил. А как выйдет соринка, — тут человек и счастлив. Верно?

— Нет, пожалуй, не верно. За нынешний год я двух счастливых людей видел, тебя было третьим посчитал.

— Любопытен я послушать, что тех людей сделало счастливыми.

— Первый человек — мать, которая сына три года не видела и почти не чаяла в живых увидать — и вдруг повстречалась. Второй — долго считался татем[58] и однажды узнал, что похищенное нашлось, а его совсем обелили. Это побольше твоей соринки, Максим Михайлович.

— Ну, большие, конечно, а всё-таки соринки. Так-то и я себя могу почитать счастливым. Раньше я жил в суете. Вечером ляжешь — забот в голове столько, что полночи не заснешь. Утром вскочишь — за что первое ухватиться, не знаешь. Жизнь тебя тащит, как река корягу. А теперь поумнел… Торопиться не надо. Живи истово, смотри только, чтобы корысть тебя не одолела… Лягу теперь — сразу засну. Проснусь — весь день мой, какой он есть.

— Несогласен, — возразил Егор. — Чем лучше быть корягой, которая на одном месте, зацепившись, стоит? Только намокнет да ко дну пойдет. Хорошая забота да о настоящем деле — это ж и есть радость. Я набродился без дела, руки скучают. Хоть в курень лесорубом, углежогом — только б к делу. А по-твоему выходит: лучше нет, как в монастырь монахом уйти.

— Ого, миленький, ты в диспутах силен! Бьешь в самую суть. Но только нет, я не пустынник, не хочу тело постом морить, молитвой все мысли из головы выгонять. Среди живых людей хочу жить… И тебе в курень незачем — рудоискатель нужнее. Я тебя к Посникову придам.

— Не просто это, Максим Михайлович. Признаюсь уж сразу: я беспашпортный, беглый.

— Не беда, выручим. Ты ведь не хрипат голосом? И лицом не коряв?

— Это ты к чему?

— Да вот ищут одного беглого. Листы висят с приметами. Того любой ярыжка схватит. Я уж узнал, под рукой, в чем его винят: в листах этого не написано, а будто бы он, сыскав песошное золото, добрался до столицы да там самой государыне то золото и объявил.

— Ишь, какой ловкий! — удивился Егор. — А не сказано в листах, как его звать?

— Сказано: Козьма Шипигузов.

— Ка-ак?..

— Ты, видать, хвор, миленький! Вон какой белый. Либо ты голоден. Идем обедать. Чую носом, что у Акулины рыба подгорает.

Осень и зиму Егор прожил у Походяшина. Походяшин оказался большим любителем и собирателем минералов. Из одной любознательности, как он сам объяснил, собрал огромную коллекцию разных камней. Холодный амбар во дворе был весь отведен под ящики с минералами. Походяшин не знал названий большей части минералов, зато без ошибки называл место, с которого какой образец привезен, хотя три четверти их были не им добыты, а доставлены другими.

Не так умом, как памятью, удивлял Походяшин Егора. Достаточно было Походяшину однажды прочитать книгу, чтобы он много месяцев спустя говорил из нее наизусть целые страницы. Книг у него собрано тоже немало, и Егор на них напустился с большей жадностью, чем голодный на хлеб.

Работы с него Походяшин никакой не требовал.

— Отдыхай, миленький, набирайся сил! Вот ужо пошлю тебя с Посниковым на Вагран да на Турью реки слюду искать — там тяжеленько будет.

По своей охоте Егор помогал дворнику Диану и стряпке Акулине: колол дрова, лил сальные свечи, ездил по воду, отгребал снег, даже мыл полы и месил тесто. Лошадей при доме Походяшин не держал, а когда случалась в них надобность, посылал Диана к купцу Власьевскому. Диан всегда приводил одну и ту же саврасую тройку малорослых мохнатых и замечательно быстрых «обвинок».

Семьи у Походяшина не было. В городе жила вдова его старшего брата с сыном, которого звали Максим и по отчеству тоже Михайлович, но за всю зиму были они у Походяшина не больше трех раз. Они привозили припасы: кули с мукой, кадочки с маслом, с медом, мороженых моксунов, стяги говядины и баранины.

Чужого народа приходило к Походяшину немало: одни приносили образцы камней и всякие диковинки, другие — за советами. С большой охотой Походяшин выслушивал путаные чужие дела и, не скупясь, давал: советы: и по торговым делам, и по семейным, и по судебным.

Два верхотурских купца — Ентальцев и Власьевский — бывали в доме постоянно, как свои. Но как раз об их делах Максим Михайлович ничего Егору не рассказывал.

Случайно услышанные обрывки разговоров порой сильно смущали Егора: хозяин, кажется, поучал купцов, как лучше провозить заповедные, товары мимо таможенных застав, советовал им, что сбывать с рук и чем, напротив того, запасаться, чтобы потом продать повыгоднее. Было какое-то второе лицо у хозяина, — какое, Егор понять не мог.

Походяшин ежедневно уходил в город — потолкаться по базару, по постоялым дворам, побалакать с ямщиками, с новыми людьми. Верхотурье с его заставами — единственные на весь Урал ворота из Руси, в Сибирь и обратно. Только через Верхотурье разрешалось проходить обозам и проезжать путешественникам, хотя бы для этого надо было делать сотни верст крюку.

Из походов в город Походяшин возвращался обычно со свежими книгами, с приезжими гостями и всегда с ворохом слухов и новостей.

Один петербургский купец, зазванный в гости, складно рассказывал про удивительные праздники, бывшие прошлой зимой в столице. При царском дворе, развеселясь, устроили шутовскую свадьбу: шута Квасника (из родовитых князей Голицыных) женили на дурочке Бужениновой. Для свадьбы построили между Адмиралтейством и Зимним дворцом ледяной дом — целый дворец из прозрачных ледяных плит. Облитые при страшном морозе водой плиты смерзлись, и дворец казался выточенным из цельной сверкающей глыбы. На солнце он играл миллионами огоньков, ярче топазов, аквамаринов и яхонтов. За тонкими ледяными «стеклами» в окнах намалёваны были смешные картины. На ледяных деревьях сидели ледяные же птицы. Восемь ледяных пушек палили настоящим порохом. Ледяные рыбы-дельфины по ночам выбрасывали горящую нефть. Ледяной слон пускал из хобота фонтан воды, а ночью — огня. По улицам столицы двигалось маскарадное шествие из двухсот человек на лошадях, оленях, собаках, четверорогих козлах и баранах. Люди эти были одеты в праздничные одежды разных наций и играли на свирелях, гудках, волынках, дудках, ложках, балалайках и колокольчиках. Закончилось шествие в манеже герцога Бирона, где состоялось угощение и пляски. По городу велено было в каждом окне зажечь не меньше десяти свеч. На Неве пускали большой фейерверк.