— Пача, рума, пача! — крикнул Егор по-мансийски.

Вогул показал старое, морщинистое лицо, приветливо улыбнулся:

— Пача, пача! Здравствуй, друг.

— Да ты по-русски можешь?

— Могу. А что?

— У тебя костерок горит? Как это ты умеешь совсем без дыму огонь разводить? Поучи меня, рума.

— Садись к огоньку.

Егор бросил к костру свой пучок луку:

— Вот и угощенье принес.

Манси ласково засмеялся:

— Рыба печется, скоро готова. Сыты будем, товарищ.

— Слышь, ты Чумпина Степана не знаешь? Вогул тоже.

— Не знаю.

— Знак у него вот такой, кат-пос ваш.

Егор взял у манси нож и на обрывке бересты нацарапал знак — дужка и три прямых черты, выходящие из одной точки и пересекающие дужку.

— Однако не знаю, — сказал манси, внимательно посмотрев на рисунок. — Не нашего роду.

— Разбогател Чумпин, награду получил за рудную гору и знать меня больше не захотел. Я не такой. Скоро разбогатею, а гордиться не буду. Увидишь Чумпина, сказывай ему поклон от Егора Сунгурова. Пускай ко мне приходит. И ты приходи, в крепость Екатеринбургскую. Запомнишь? Как вы ее называете, крепость?

— Не-хон-ус.[36]

— Вот в нее и приходи. Ты, рума, первый человек, которого я после озера встретил. Верно, приходи, пельменями угощу. Я тебе корову куплю.

— Спасибо, ойка, — засмеялся манси.

— Ты что на лапти глядишь? — Егор тоже за смеялся. — И лапти новые купим.

— Кто-то едет, однако. — Манси посмотрел вверх по течению. Выскочив из-за каменных ребер, в белесой дымке показалось несколько лодок. Людей в них Егор еще не мог рассмотреть.

— Богатые едут, — сказал манси.

— Ты и по прозвищу еще назовешь. Экие глаза! Демидовы, скажи?

— Не знаю.

«Может, и верно демидовские люди», — забеспокоился Егор. Недолго раздумывая, стянул кафтан, лег и накрылся с головой. Манси тихонько пел под плеск волн непонятную песню. «Анта сюнэ, анта сюнэ…» — слышалось Егору.

— Проехали, — сказал манси и засмеялся.

Лодки уже скрылись за поворотом.

— И верно богатые?

— Да. Один очень мягко лежит, старик.

— Ну, богатые на таких лодках не поедут. Побоятся. Рума, скажи что-нибудь по-вашему.

— Зачем тебе?

— А так.

Манси нараспев сказал десяток слов.

— Что значит?

— Значит: «Из святого озера с золотой водой вытекает речка, извилистая, как гусиные кишки».

— Вот как! Баско! «С золотой водой».

— Из песни это… Готова рыба. Бери, гость, ешь.

— А ласточка по-вашему — ченкри-кункри?

— Ченкри-кункри.

Смеялся Егор; смеялся, глядя на него, старый манси.

Больного и желтого, на носилках принесли Татищева к пристани. Советник Хрущов просил разрешения проводить его до устья реки Серебрянки, откуда советник хотел проехать на Благодать.

— Добро. Проводи. По пути еще инструкции дам, — согласился Татищев.

Белесая горькая дымка висела над рекой: где-то горели леса. Уже на второй день пути Чусовая примчала лодки к горному хребту. Отвесные скалы сдавили реку. С боков, спереди, сзади — лесистые склоны и обрывы. Дали не было, всё время точно среди озерка неслись лодки. Неслись прямо на мраморную стену. Кормщик сует весло в воду — поворот, лодка огибает скалу, и впереди снова продолговатое озерко, и скалы вокруг. Грести не было надобности: вода падала, как с горы.

Часто встречались перекаты — узкие места с приподнятым каменистым руслом. Вода, сжатая больше обыкновенного, с большой силой вырывалась вперед. На перекатах вода кипела и шумела, лодки летели стремглав.

Встречных барок не было: против такой стремнины бурлакам не вытянуть.

Под скалой на берегу сидел манси-охотник в звериных шкурах. Перед ним горел маленький костер. Кто-то еще лежал у костра, выставив худые лапти к реке. Струя промчала лодки так близко от берега, что слышен был запах дикого лука, пучок которого лежал у костра; видны были все морщинки на лице улыбавшегося манси.

— А того вогула, — сказал Хрущов, — помните, Василий Никитич, который гору Благодать открыл?

— Чумпин, помню.

— Худо с ним поступили его родичи. Сожгли его, говорят, живым на вершине горы.

— Изуверы. Темный народ. Да что с них спрашивать, когда в европейских государствах темноты и суеверий вдосталь! Кто тебе про сожжение Чумпина сказывал?

— Мосолов, приказчик Демидова Никиты.

— Этот и сам бы сжег, не поморщился. Со злорадством, поди, рассказывал. Не удалось Демидовым гору Благодать взять, протянули руку, да отдернули. А может, еще надежды не оставили. Генерал-берг-директор им сватом будет. Всё теперь раковым ходом пойдет.

Глухо бухали пушки. Проба, Близко крепость. С колес падала сухая пыль. Безветрие. Зной. Егор сердился на понурую лошадь: тащится, как улитка.

Рои белых мотыльков снежинками сновали в воздухе. Возчик, замахиваясь кнутом, каждый раз сбивал нескольких.

Без конца тянулся Верхисетский пруд — слева, за соснами.

— Я пеший скорей дойду, — скучал вслух Егор.

— А иди, — вяло соглашался возчик. — Кобыле легче будет.

Показалась крепостная стена. Наконец-то!

— Крестный ход идет, — сказал возчик.

От крепости двигалась длинная толпа с иконами, с хоругвями. Впереди — церковные в блестящих ризах.

— Тебя, что ли, встречают? — усмехнулся возчик.

Голова толпы взобралась на холм и остановилась, хвост подтягивался, собирался в кучу. Два голоса запели. «Даждь дождь земле жаждущей, спа-асе…»

— Молебен! — Возчик сдернул шапку. — Ладно бы, коли б вымолили, а то всё горит.

— Погоняй!

Колеса стряхнули пыль на бревенчатом мостике у бастиона, телега въехала в крепость. Знакомые запахи серного дыма медеплавильных печей, свежего хлеба, застоявшегося пруда, перегретого тесного жилья налетели на Егора. Крепость, показалось ему, стала меньше, теснее, дома — пониже.

Подскакивая на телеге, Егор похохатывал: всё было чудно, всё смешило. Среди прохожих были знакомые, но никто не узнал его под слоем пыли, в заплатанной одежде, в лаптях, с обвисшей, перемятой шляпой-гречневиком на голове.

Справа — Главное правление, слева — сады офицерских дворов… Завтра. Завтра Егор сюда победителем явится.

На Базарной стороне рассчитался с возчиком, чуть не бегом помчался в Мельковку.

За восточными воротами — знакомые темно-зеленые скалы, ряд кузниц, дорога на Шарташ и свороток домой. Вон и рябина у избы. На огороде ботва высокая и зеленая, — поливает, видно, Лизавета, не скупясь.

Перелетел через крылечко:

— Здорово!.. А, Кузя, ты, — вот славно!.. Постой, что ты? Хворый? Или тебя зверь поломал? А где наши?

— Егорша… Ничего ты не знаешь. Лизу-то продали!

— А ну тя!

Поверил сразу. По Кузе видно — что-то стряслось. Но чувствовал пока только досаду, что не по его выходит. Всю дорогу мечтал: хотел как светлый праздник явиться, всех осчастливить, — а тут вроде и не до него.

— Мать где?

— В церковь пошла. Крестный ход, что ли.

И это не так. Мать должна быть дома. Стоять непременно у печки, всплеснуть руками, заплакать:

«Егорушка воротился!»

— Ладно, что воротился, Егор. Моя башка худо варит такое. Письменность надо. Три дня ходил по подьячим, — без бумаги не слушают, а то еще: «какое твое дело?»

— Кто продал? Кому?

Обрываясь, заменяя половину слов гневными взмахами руки, Кузя рассказал, как было дело.

— Ничего. Этому делу помочь можно. — Егор повеселел. — Лизавета откупится — и всё.

— А деньги где взять? Крестна была у Мосолова. Бает, выкупу сто рублей надо.

— Но-о?.. Сто? Да всё одно. Я Андрею обещал Лизу беречь. Не пожалею никаких денег.

— Было бы чего.

— Будет, Кузя. Сейчас я переоденусь, пойду к главному командиру. Авось, обойдется.