— Ты, чадо, укоризны достоин. Великим постом опять не говел? Нехорошо. Ежегодное говение и исповедь указом вменены, под угрозою штрафа. Не иноверец ведь какой.

— Я, батюшка, арамильского прихода. Там за прошлый год и штраф плачен.

— Молчи, не возражай, слушай пастыря. От арамильского попа я и знаю. И мать плачет. Не-хо-ро-шо. Штрафом светскую власть удовлетворишь, а богу на твой штраф — тьфу! Обещайся мне, — когда говеть и исповедываться станешь?

— Ухожу, батюшка, надолго в леса. Вчера мне в Конторе земских дел велено. Не знаю, к какому посту вернусь.

— Ты, Козьма, всегда куда-нибудь уходишь. Вот отговей — и уходи с богом.

— Нельзя. Тоже указ.

— Какой указ?

Кузя достал из-за пазухи две бумаги. Протопоп сходил за очками. От них простоватое лицо его стало строгим и ученым.

— Ну, указ, сказал тоже, — просто паспорт… «Во все места Екатеринбургского ведомства и Верхотурского воеводства для ловли диких зверей»… А это? Это да. Верно, — указ. «Правительствующий сенат»… да-а. Сайгаки, селтени… Это что за звери такие?

— Батюшка, потрудись, прочитай вслух. Мне вычитывали, да я всех-то не понял.

— Так… «Копия. Правительствующий сенат объявляет по доношению Двора Ее императорского величества обер-егермейстера Волынского: потребны в зверинцы Е. И. В. звери, а именно: лоси, маралы, зубры…»

— Не знаю маралов, батюшка. Не водятся у нас такие. Лося-то я представлю.

— «Штейнбоки, боболи или дикие быки, сайгаки, селтени, кабаны…»

— Вот так и мне читали. А нету таких.

— «Бобры»…

— У Верхотурья есть же бобры-то. А здесь последнюю парочку прошлой зимой кончили.

— «Ирбисы, барсы, росомахи…»

— Россомаху можно. А ирбис, — может, рысь? Или рысей не надо?

— «Соболи, волки белые, черные и желтые, лисицы черные». Всё. «Ловить молодых, перегодуют, прислать в Санкт-Питер Бурх с нарочными и знающими людьми». Да, указ. Волынский — вельможа известный. Что ж, бог простит, иди. Когда-нибудь все грехи огулом сдашь.

Отец Иоанн снял очки — и лицо его опять сделалось добрым и простодушным.

— Что улыбаешься, Егорушка?

— Так.

— Блажной ты стал какой-то.

Маремьяна откусила нитку, — ставила заплаты на Лизин сарафан:

— Подол-то как обтрепался, весь обрезать надо, а из чего надставишь? Ну, уж пороюсь в сундуке, авось найдется… Не ешь ничего. Утром, как пошел в город, отломил от калача кусочек, да и тот оставил. Задумал ты что-то, Егорушка.

— Нет, мама, право слово, ничего.

Егору самому дивно: что с ним? Очень мало спал. Не ел почти ничего, это верно Маремьяна сказала. Но никогда еще не был таким сильным и ловким. В обращении стал мягок, уступчив. Всем доволен. И всё улыбался невпопад — мыслям, которые не смел додумывать.

Работа сейчас у него была легкая: составлял в Конторе горных дел большую коллекцию минералов по заказу петербургской Берг-коллегии. До него коллекцию собирал асессор Юдин и почти закончил. Юдин теперь в Башкирии: туда Татищев в июне повел большой отряд войска и крестьян. Строят, слышно, крепость на озере Кызылташ. Егору осталось сделать опись всем образцам минералов и разложить камни по гнездам в больших ящиках. Работа эта тем была хороша, что у нее ни начала, ни конца. Можно раз десять на дню убегать из конторы. То понадобится к гранильщикам наведаться неотложно, то к плотникам, которые ящики делают. Начальства в городе осталось мало, и дела по-настоящему никто не спрашивал.

Каждый день Егор изобретал способы, как пройти мимо командирских домов. За липами сада виден дом премиер-майора Миклашевского. Кирпичный двухэтажный дом. Нижних окон не видно с улицы, а верхние всегда закрыты и завешены изнутри шторами. Премиер-майор считался главным помощником Татищева, старше даже советника Хрущова. Он давно уехал в столицу. А кто-то говорил — за границей сейчас. В саду изредка удавалось Егору увидеть дочь премиер-майора или услышать ее голос. О большем он и не мечтал. Проходил мимо дома деловито, скорыми шагами, с озабоченным лицом. Узнал случаем ее имя. Как и всё в ней, имя было необыкновенно: ее звали Янина.

Светлый вечер на исходе. Маремьяна садится с шитьем ближе к окошку. Торопливо ныряет иголка. Кончилась нитка, вдеть в игольное ушко новую никак не удается.

— Придется, однако, свечку зажечь. Немного осталось, да завтра Лизе сарафан этот с утра нужен. Высеки огонька, Егорушка.

Егор возится у шестка, бьет огнивом по кремню. В загнете огонь держать по летнему времени нельзя. Тоненькая сальная свечка замигала желтым огоньком.

— Что я тут нащупала, — говорит Маремьяна и растягивает по столу сарафан. — В сборках на груди ладанка зашита, что ли? Сколько раз стирала, — невдомек было. Думала, шов толстый такой. — Звякнула ножницами: — Распороть придется, сквозь нее не прошить.

Слабо треснули гнилые нитки. Маремьяна вытащила крошечный продолговатый сверточек, поднесла к огню свечи. Что-то упало из ладанки и отскочило от подсвечника.

— Изветшала вовсе тряпочка, рассыпается. Что это в нее положено? Гляди-ко.

На стол из сверточка высыпались желтые зерна. Егор собрал их в кучку, одно, покрупнее, взял в щепоть, покатал меж пальцами.

— Твердое. Медь, опилки медные, думается. Потому что желтые. Кислотой бы попробовать: как зелень явится, так, значит, мель.

Рассмотрел как следует. Нет, не опилки. Окатанные зернышки, штук пять покрупнее, остальные — мелочь. Удивительно то: не один год зашиты были, а от поту, от воды не потускнели — блестят.

— Мама! Знаешь, что? — У Егора дрогнули руки. — Это заморский, крушец. Золото!

— Скажешь тоже. У Лизки — золото!

— Уж это Андрей зашил. Откудова только раздобыл его?

— Может, сам нашел, в горах.

— Ну да. Коли бы он на Урале такой крушец нашел, не сидел бы теперь на благодатской каторге. В коляске бы ездил Андрей Дробинин, парой. Все ученые говорят, что нету у нас золота. Холодно, вишь, ему. Не зарождается.

— Что с ним делать, Егор? Худа бы не вышло. Я опять зашью в ладанку, а? Пусть Лиза носит, как носила.

— А пусть.

Егор довольно равнодушно ссыпал на стол металлические зернышки: чужие они. Взгляд его снова ушел внутрь. С ладанкой этой он отвлекся — так долго не думало своем, о самом важном. И подумал: «Янина». Стало спокойно и хорошо.

Жук, гудя, промчался сквозь пламя свечи и упал у стены. С минуту огонек не мог оправиться. В окно, не закрытое ставнем, хлынул лунный свет.

Егор вышел на крыльцо. Под луной сиял широкий пруд. Крепость была тиха; палисад выкрашен в черную тень.

Хорошо. Так бы и оставалось всё, как есть. Хоть месяц еще. Хоть неделю.

Егор бродил по лесу близ озера Малый Шарташ. Не руду искал, а ягоду княженику. Правда, для княженики время еще раннее: недели через две — вот ее пора, но Егор верил в удачу. Лето такое хорошее, теплое. Дожди перепадают больше грозовые, самые благодатные. Травы нынче такие густые, земляники — красным-красно: крупная земляника да пахучая. Черника и та раньше времени налилась. Для всякой ягоды лето нынче удачное. Неужто не найдет он спелой княженики хоть немного?

Зачем понадобилась молодому рудоискателю эта алая ягода? Дело не совсем простое. Случай такой вышел. На плотине в городе, не думая, не гадая, подслушал Егор один спор. Впереди него шагал учитель латинского класса Кирьяк Кондратович — верзила, ботаник и стихотворец. С Кондратовичем были дочь его, дочь заводчика Осокина и она, Янина. У всех пуки цветов: возвращались из леса. Спор между ними шел об ягоде княженике. Дочь Осокина говорила, что есть такая ягода, и описывала ее: похожа на малину, тоже сложена из малых шариков, цветом пунцовая, а дух — сравнить не и чем. Остальные смеялись и утверждали, что нет такой ягоды, что княженика только в сказках растет, как и молодильные яблоки.