Они полезли выше. В одном месте ползли на животах. Выбрались на каменистый гребень. Дробинин стал говорить шепотом:

– Стой! Вот он, ложок. Видишь?

Егор посмотрел вниз. Уже косые лучи солнца освещали один склон ложка, покрытый кустарником. Другой был в тени. От костра поднимался высокий голубой столб дыма. Маленькие люди копошились около ручья. Одни носили ящики из новых белых досок, другие гребли землю лопатами. Жеребенок с боталом на шее валялся вверх ногами на траве.

– Собак не видно? – шепотом спросил Дробинин.

– Нету ровно бы.

– Ну, тогда славно. Ты подожди с час, пока я обойду, и – три раза.

– А что они делают, дяденька?

– Я и сам не знаю, парень. Ну, счастливо тебе.

Дробинин, согнувшись, прячась за камнями, пошел по хребту, но вернулся и опять зашептал:

– Вот, возьми-ка еще на дорогу, – он совал Егору вторую половину калача. – Запомнил, как идти?.. И, слышь, парень… если тебя… ну, в случае чего, – ты про меня не сказывай. У Демидовых руки долги. Кто в их дела суется, тому спуску не дают.

Егор остался один. Выжидал время, отщипывал крошки от калача. Внизу всё так же работали маленькие люди. Тень уже двигалась к половине склона.

«Пора!» – подумал Егор, и тут ему стало страшно. Крикнет он – и по его следам за ним кинется погоня. Но вспомнил, что Дробинин ждет, и три раза громко прокукарекал. И не побежал сразу к своему ложку, а свесился с камня и глядел на людей у ручья. Они забегали, засуетились. Три всадника выскочили из кустов и помчались вдоль ложка. За ними, громыхая боталом, побежал жеребенок.

Неожиданно раздались голоса совсем близко – на самом гребне. Кто-то звал: «Федоров, Федоров!..» Егор сломя голову кинулся по склону. Подошвы скользили на гладких камнях и на мху. Склон был очень крутой, деревья торопились навстречу.

Один раз Егор обернулся. Увидел белый дымок на гребне – и в тот же миг хлопнул выстрел. Пуля провизжала поверху.

Егор больше не оглядывался и не останавливался, пока не добрался до своего ложка. Здесь, в густом осиннике, он перевел дух.

К вечеру следующего дня Егор вышел к заводу Осокина.

Маленькие заводы все похожи один на другой. Пруд. Узкая плотина, заваленная шлаками. Под плотиной дымящиеся плавильные печи. В беспорядке разбросаны низкие домики рабочих с окнами, затянутыми бычьим пузырем и промасленной бумагой.

Завод был безлюден и тих. Только за длинным забором рудных и угольных сараев грохали гири о железные площадки весов.

Кругом завода вырубка – голые, низко опиленные пни. Вдали над болотистым лесом раскинулась на четверть неба желтая заря.

Егор побоялся идти по избам спрашивать. Сел на камень у изгороди, выжидал прохожего. С мемеканьем, мотая выменем, выбежала из-за угла коза. Она тащила за собой на веревке двух босоногих девчонок. Крикнул им про Дробинина. Девчонки пробежали мимо, потом обе враз шлепнулись на землю, удерживая козу.

– Чего?

– Дробинина которая изба?

– Вон эта, с березой, – и опять, только поднялись, потащила их кричащая коза.

Двор выложен ровным плитняком. Над колодцем береза. Собака на привязи не залаяла, машет хвостом, Видать, не злые люди живут. Постучал в оконницу – со слюдой окошко – никто не выходит. Еще раз в двери стукнул, вошел.

Молодая девушка выжимала тряпку над ведром – пол мыла. Испуганно глянула на Егора, выпрямилась, кинула русую косу за спину. В избе чистота необыкновенная, до блеска. Егор прикрыл поскорее драные колени полами азямчика.

– Жена Дробинина дома?

Девушка молчала. Дуги бровей поднялись высоко, точно она припоминала что-то.

– Меня Дробинин послал.

Сразу опустились брови, поласковели глаза, тихо прошептала:

– Я жена. Лизавета я.

Егор подивился: первое – волосы по-девичьи непокрытые, второе – уж очень молода. Дробинин ей в отцы годится: ему лет пятьдесят, поди, не меньше.

Лизавета опять принялась за мытье. Вода в ведре была совсем чистая, в избе ни соринки, а она раз по пяти протирала одну и ту же половицу.

Без стуку открылась дверь, вошел сутулый мужичок в темном кержацком кафтане. Долго молился мимо образов. Косясь на Егора, спросил:

– Не вернулся еще? – вздохнул, сел на лавку: – Ты брось, хозяюшка, мыть-то. Чист, – и, почти не понижая голоса, сказал Егору: – Третий день вот так-то моет. Полудурье она, должно, хозяйка-то. Я третий день Андрея Дробинина жду: как ни зайду – либо пол скребет, либо посуду мытую перемывает. А ты откудова будешь?

Егор не приготовился к вопросу, помедлил и выговорил с трудом:

– Из крепости иду. В Невьянский завод.

Покраснел и подумал: «Зачем соврал?»

– Так, так. А я с Ляли, с казенного заводу. Насчет рудного дела к Дробинину. С паспортом отпущен, вот, – порылся за пазухой, не достал, – и уши целы, оба.

Мужичок визгливо захихикал, завертел головой. Был он юркий, с лисьей мордочкой. Чалая бороденка торчала вбок.

– Хозяюшка, хозяюшка, ты меня помнишь? Как меня звать?

Лизавета виновато ответила:

– Забыла я.

– Вот! – мужичок в восхищении повернулся к Егору: – Вот, парень, я ей десять раз сказывал, сегодня утром сказывал, как меня звать. Ничего не помнит. Хозяюшка, а деревья помнишь, что на телегах-то ехали?

– Деревья помню, – Лизавета начала всхлипывать. – Связали их веревками, повезли к царице… Кедрики милые!..

Она уже горько плакала.

– Только и помнит – про кедрики. Да еще про Андрея своего.

– Кедры и я видел, – сказал Егор. – Встретил я третьего дня обоз с деревьями. Живые. Куда их везли?

– Она верно говорит: в царицын сад повезли, в Петербург. Казенный лесничий, господин Куроедов, сопровождает. Я с ними сюда и приехал, подвезли меня немного. Мужички кручинятся: до Егошихи на Каме им гужом доставить велено. По Чусовой бы сплавить их, по-настоящему-то, да барок, вишь, нет: все с караванами ушли. А от генерала велено нынче же, немедля, подарок доставить в Петербург. Ученые они, им виднее. Только, парень, по худому моему разуму, не так бы надо. Не так. Под Соликамском на самой на Каме этих кедров видимо-невидимо. Барки там сделать – прямо на барки высаживай деревья да вези. Скорей бы оно вышло, право, – он снова с визгом засмеялся. – Ну, пойду. Прощай пока, молодуха, еще зайду попозже. Дело у меня такое. А ты, парень, ведь соврал мне, а? – приблизил лукаво сощуренные глаза к лицу Егора, любовался его смущением. – Соврал ты, право, соврал. Не из крепости идешь. Кабы из крепости, разве ты повстречал бы тот обоз с кедрами? Хи-хи-хи-хи!.. Ну, ничего, дело твое. Я в чужое не мешаюсь. Меня, парень, не бойся.

Ушел. Егора клонил сон. Он спросил хозяйку, можно ли остаться ночевать. «Подушку?» – спросила Лизавета и подала белую перовую подушку. Егор осмелел, попросил поесть чего-нибудь. Хозяйка охотно его накормила. Тогда Егор забрался на полати, свернул азямчик себе под голову – подушки он не взял – и заснул камнем.

Проснулся ночью. На полати летел дух мясного варева. Слышались поочередно два мужских голоса. Один гудел, другой сладко выпевал. «Хозяин пришел». Егор глянул сверху. Над корытцем с водой горела лучина. На столе стеклянный штоф, обгрызенные кости у деревянных тарелок. Дробинин беседовал с лялинским гостем. Хозяйка спала на широкой лавке. Егор стал слушать разговор.

– А восемь годов тому руда кончилась… – рассказывал лялинский. – Генерал приезжал, велел завод на стеклянный переделывать. Дули посуду, да плохая получалась, ломкая. Тогда генерал объявил: «Кто близ заводу руду вновь обыщет, то не токмо тот от заводских работ, но и дети его от службы рекрутской освобождены будут». Я отпросился руду искать. До того никогда на поисках не был, да понадеялся на счастье. И не зря пошел. Далеконько только, по Лобве-реке, на Высокой горе нашел медную руду. Показал штейгеру Лангу кусочки. Послали меня к генералу в крепость. Испытали руду. Генерал меня похвалил: «Молодец, Коптяков. А мои рудознатцы – пачкуны». Это его любимое слово было. Как на что разгневается – другого слова нет, а «пачкуны» – кричит.