– Знаю, – сказал хозяин. – Он и деревню одну так окрестил. Кержацкий выселок. Пришли к нему мужики, просят, чтобы утвердил землю за новоселами. А он: «Как называется?» – Названья-то еще и нету. «Ну, придумайте». Ему бумагу писать надо. Мужику, знаешь, думать долго. Вспотели и молчат. «Пачкуны вы, и деревня ваша пусть так называется».

– Блажной был немец. А теперешний – русский, да лютый какой.

– Татищев теперь. Всё крепости строит. У этого другая поговорка: «Мешкаледно!» Горячий, всё сразу да срыву. Ну и что, освободили тебя тогда от заводской работы?

– Как же! С год по вольному найму считался. А тут моя руда и кончилась. К тому времени припас я другое место, по Лобве же, Конжаковский рудник. Послал брата объявить, думал – и его от заводской работы освободят. Нет, руду разрабатывают, а брат в приписных крестьянах так и остался.

– А ты?

– Вишь, я рудоискателем числюсь. А какой я рудоискатель, – так, случаем на те жилы наткнулся. Скоро и конжаковская руда кончится, заводу опять остановка, а меня, боюсь, пошлют в работы. Генерал другой, так, может, и закону перемена. Надо найти новое место. Вот и пришел к тебе, Андрей Трифоныч, – научи меня искать по-настоящему. Возьми с собой на поиск.

– Научить, говоришь?

Дробинин долго поправлял лучину в светце. Угольки с шипеньем падали в воду. Потом встал, заботливо подоткнул подушку под головой спящей Лизаветы, снова сел за стол:

– Неподходящее дело. Я осокинский работник, ты – казенный. Ежели Осокин, Петр Игнатьич, узнает.

– Да ведь я искать буду далеко, на Лобве опять где-нибудь или на Сосьве.

– Всё равно. Пока казенной меди мало, у Осокина задорого покупают. Мне-то что. Это Осокин так судить будет. А мне разве жалко? Руда – она божья.

Коптяков завздыхал, полез в свою котомку и поставил на стол новый штоф. Пили, ничем не закусывая.

– Нужна казне руда, – гудел Дробинин, – вот как нужна. Всякая – медная и железная. Хорошие-то места все расхватаны. Демидовы да Осокины, Турчаниновы да Строгановы. Казна, выходит, запоздала. Вот и идет у них меж себя война. А нас они как попало поделили.

– Это ты верно, Андрей, – война. А пуще всех Демидовы жадничают. Что ни год – завод новый, либо два.

– Цари! – кивнул бородой Дробинин. – Демидовы здесь царствовали, пока Татищева не было. Им уж и руды-то не надо, хватают зря, только чтоб казне или другим заводчикам не досталось. В Вые медную руду им вогулич открыл, так двадцать лет не трогали. А как пронюхали про Выю в Екатеринбурге, Акинфий Демидов давай скорей завод строить.

Коптяков встал с лавки, отошел, оглядываясь, шага на два и поклонился Дробинину земным поклоном.

– Научи, Андрей Трифоныч, – с тоской сказал он, – богом тебя молю. Ты, говорят, слово такое знаешь, что тебе руды открываются.

Дробинин нахмурился и нагнулся над столом. Потом вдруг расхохотался:

– Есть такое слово! Хочешь, скажу?.. «Глюкауф!» – вот какое.

– Глюкауф? – недоверчиво повторил Коптяков.

– Это я от казенного лозоходца перенял. Был такой в Екатеринбурге, немец. Гезе его звать. Лозой руды искал. Не знаю, уехал, нет ли. Плохо что-то у него выходило…

Егор опять заснул. Его разбудил осторожный стук в окно. В избе было темно. Все спали. Хозяин долго не просыпался. Наконец встал, кряхтя и отплевываясь. Подошел к окну:

– Кто там?.. Юла, ты?.. Сейчас, – в голосе Дробинина послышалась тревога. Он торопливо подошел к двери и брякнул деревянным затвором. Кто-то вошел.

Шлепнул на пол невидимый мешок.

– Чужие есть?

– Есть один лялинский.

– Спит?

– Спит.

– Разбуди его, пусть выйдет. И жену вышли пока. Да огня не вздувай.

– Жену я трогать не буду. Еще напугается. Да она и не проснется. Эй, Влас, пробудись-ка!..

Дробинин растолкал лялинского. Тот, ничего не спрашивая, покорно вышел из избы.

– Ну, теперь одни. Сказывай, что у тебя. Как это ты опять в наших краях очутился, Юла?

– Сказ у меня короткий. Вот держи узелок – тут три камня. Руда. Положи в сохранное место и береги пуще глазу. Как кащееву смерть, – знаешь, бабы сказку сказывают.

– Что за руда?

– То тебе лучше знать. Ну, вздуй огонь, посмотри. Мне охота твое слово знать.

Затрещала лучина. Егору с полатей видно лицо ночного гостя: оно изуродовано клещами палача. Вместо носа дыры разорванных ноздрей. Так клеймили разбойников.

Хозяин повертывал на ладони каменные куски:

– Незнакомая. Не видал еще такой руды. Где нашел?

Юла захохотал:

– Думаешь, Юла тоже рудоискателем стал? Нет, не собираюсь. Да и эту не я нашел. Мое дело, сам знаешь, другое. А ты только похрани ее до моего спросу.

– Куда теперь пойдешь?

– Лишнего не спрашивай. Жив буду – и до тебя слух про Юлу дойдет.

– Ладно. Хлеба, поди, надо?

– Давай. Да спрячь наперво камни-то. И свет погаси.

Юла сам вынул лучину из светца и сунул пламенем в воду.

Утром Егор, свеся с полатей ноги, смотрел, куда спрыгнуть, а тут в избу вошел Дробинин. Их глаза встретились.

– А, знакомый! Слава богу, – значит, благополучно. Как дошел? Давно ли здесь?

– С вечера.

– Со вчерашнего? Что ж хозяйка… – мохнатые брови рудоискателя сдвинулись. – Спалось как? Мы тут долго с лялинским беседовали – не слыхал?

– Не слыхал, спал крепко, – Егор на этот раз соврал с легким сердцем: он понял, что Дробинин будет недоволен, если кто подслушал ночные беседы.

– А потом сосед еще приходил. За жаром. Это уж перед утром. Тоже не слыхал?

– Не, ничего.

– Ну и ладно. Еще бы не спать – после такой дороги. А я боялся: тогда выстрел был.

Он замолчал: выжимая мокрую бороденку, в избу входил Коптяков.

Егор вышел во двор. Утро было ветреное, но солнечное. Собака валялась на боку, натянув цепь, и лежа лениво помахала хвостом. Егор достал ведро воды из колодца.

– Дай-ка полью, – из-за плеча просунулась рука Коптякова. Он взял ведро. Сквозь плеск воды Егор расслышал, что мужик что-то шепчет.

– Что говоришь?

– Говорю: ты в избе спал, не слыхал ли, о чем хозяин с прихожим баяли, вот когда меня из избы выгнали?

– Не слыхал.

– Экой ты какой! Хоть как зовут-то его, не говорили ль?

Егор перестал мыться. Он в самом деле забыл имя ночного гостя.

– Гуляй… не Гуляй, – вспоминал он. – Или Юла.

– Юла, говоришь? Ну-у. – Коптяков просиял. – Это, братец ты мой, такое дело… – он оглянулся на дверь избы. – А о чем, хоть маленечко, ну-ка, ну-ка?..

– Не слыхал, сказано.

– И не надо, господь с тобой. А слыхал, так забудь. Спал – и всё. Ишь, Дробинин-то на хозяйку ревет в избе. Это что про тебя забыла сказать. Я про нее узнал вчера, отчего она полудурка беспамятная. Ее маленькую башкирцы в полон взяли, потом среди степи кинули, а Андрей подобрал. Такую хоть добром, хоть пытай – ничего не вспомнит. Вот и ты так же: забудь, коли что слышал.

Завтракали. Ели молча. Дробинин с треском сокрушал на зубах сухари. Коптяков макал свой сухарь в квас и сосал его. У Лизаветы глаза заплаканы, но она уже улыбалась своей всегдашней, тихой и виноватой, улыбкой. Говорили про Кошкина, нижнетагильского приказчика, от которого сбежал Егор.

– Да-а, – пел Коптяков и крутил свою бородку, – бога не боятся эти приказчики.

– А нешто и у вас на Ляле про Кошкина слышно? – спросил хозяин.

– Все они одинаковы. Греха не боятся, – повторил Коптяков. Глаза его лукаво засверкали. – Совести не имеют. Да-а. А вот одного человечка они боятся.

– Кого это? – Дробинин махнул бровями на гостя.

– Есть такой, надежа крестьянская. Сказать, что ли? Да ты, Андрей, поди, лучше моего знаешь?

– Никого я не знаю, – буркнул Дробинин.

– Ну-у? Зовут его Макаром, а по прозвищу.

– Замолчи! – Дробинин встал, шагнул к гостю. – Ты… ты чего?.. Ты, Влас, меня просил, чтоб я тебя на поиск взял. Да выдь-ка лучше сюда.