Никого не видя, Порошин двинулся по узкой песчаной дорожке мимо цветущих кустов и ящиков с растениями. На повороте он наткнулся на человека, сидевшего на низенькой скамеечке и раскрашивавшего масляными красками лист на каком-то растении. На шаги Порошина и догонявшего его Юдина человек обернулся и встал. На нем был азиатский халат. Лицо его, молодое и безусое, было женственно, взгляд черных глаз умен, но беспокоен. Время от времени какая-то жилка дергала его левую скулу и поднимала уголок рта, что придавало лицу насмешливое выражение. Человек кинул кисти и палитру на скамеечку и, вытирая пальцы о халат, сказал:

— Мне докладывали, что вы хотите меня видеть, господа чиновники.

Порошин в замешательстве пробормотал:

— Надобность у нас до Акинфия Никитича…

— Да, да. Я — Демидов. Сказывайте, в чем ваша надобность.

Выждал немного и, явно довольный смущением асессоров, захохотал:

— Отец в отъезде. Можете относиться до меня.

Так вот кто встретил их — Прокофий Демидов, старший сын Акинфия. По слухам, Прокофий был чудак, мастер нечаянных поступков, одна коже заводское дело знал, изучив его на отцовских заводах, а также в Венгрии и Саксонии. При постоянных отлучках Акинфия Никитича Прокофий вел заводы вместе с дряхлым управителем Шориным.

— Генерал-берг-директориум предписал секретно опросить владельцев заводов о новых подземностях, — сказал Порошин служебным голосом. — И взять ответы с собственноручным подписом.

— Только-то и всего? — Прокофий шумно дохнул, изображая облегчение. — Канцелярия! С тем-то вы, бедненькие, скакали из Екатеринбурга?

— Другой докуки к вам не имеем, Прокофий Акинфиевич.

Прокофий взял в руки палитру и кисточки, но продолжал стоять: гостей усадить было решительно некуда.

— Африкана, — показал он кисточками на расписанные листы. — Из Петергофа семена взяты. Листья у нее от природы сухи. В Петергофе художники малюют на них картины — персоны и ландшафты. Так и дальше растет с малеваньем. Я здесь немало курьезных плантов[47] собрал. Любопытствуете?

С видом простодушного садовника Демидов повел асессоров по оранжерее:

— Скажите, у вас в Екатеринбурге яблони кто-нибудь выращивает?

— Не приметил того.

— На Вые у нас яблоньки сажали — всегда вымерзают. А вишня растет и ягоды добрые приносит. Из Башкирии вишня.

У небольших кустиков с пучками белых цветов Прокофий остановился. Сорвал один пучок и дал понюхать асессорам:

— Тартуфель это, — видали? Нет?

— Не приходилось.

— Курьез, у него яблоки совсем в земле растут, только несладкие. Заморский плант. На будущий год испытаю его на воле. Он всё равно не зимует в грунту, каждую весну снова надо сажать, как траву. Ради цветов больше развожу его, для приятного духу.

Странное смешение являли собранные Прокофием растения. Возле редкостного американского дива прозябала алтайская облепиха или даже куст сорной травы, пощаженной неизвестно почему и роскошно разросшейся. Так же и в высоких проволочных клетках жили рядом крикливые маленькие попугайчики и птицы из сибирских лесов: чечётки, пухляки, дрозды. Видно, что хозяин оранжереи следовал только своей прихоти.

Порошин и Юдин покорно ходили по тесным дорожкам, смотрели то, что показывал им хозяин, и слушали то, что он говорил. Беспорядочными речами, простотой обращения Прокофий удивительным образом подчинял себе слушателей. «Чудак», — мелькало в голове Порошина, когда он смотрел на пестрые узоры азиатского халата, а всё не решался перебить Прокофия напоминанием о запросе генерал-берг-директора; слушал болтовню, хвалил вкус ягод, которые надо было попробовать.

— Э, я вас завтра угощу обедом из собственных произрастаний, — пообещал Прокофий многозначительно.

У выхода Юдин сказал, обращаясь не к Демидову, а к Порошину:

— Андрей Иваныч, а вопросы?..

— Охота вам! — вмешался сейчас же Прокофий. — Плюньте! Писаря потом напишут, что надо.

— Хотя запрос действительно малодельный, — осторожно выговорил Порошин, — но миновать его нельзя. Да там всего два вопроса.

— О чем же?

— Первое: имеется ли в наших местах камень, который в темноте светит, яко свет?

— Имеется, конечно, — не задумываясь, сказал Прокофий. — Как не быть? У нас всё есть.

— Изволите шутить, Прокофий Акинфиевич?

— Отнюдь не шучу. Вы разве не видали? Сегодня же покажу. Вот стемнеет совсем, будет вам камень. А второе?

— Второе — золото.

— Что-о?

Жилка задергала щеку Прокофия часто-часто. Он нагнулся к малому ростом Порошину и глядел прямо в глаза.

— Спрашивают, — есть ли в горах Пояса золото?

— И что вы ответили, господин асессор?

— Да мы еще не отвечали. А золота, как известно, ни на Каменном Поясе, ни во всем государстве, к сожалению, не водится.

— Бумага эта у вас с собой?

— Извольте, вот она.

Прокофий прочитал копию раз и другой:

— А где этот зверолов?

— Козьма Шипигузов разыскивается.

Бумагу Прокофий сложил и сунул за пазуху халата.

— Ужо напишу ответы. «Золото в горах Пояса…» Хм!.. Может, оно и есть, да не найдено. Вы как полагаете, господа чиновники?

— Совершенно справедливо, Прокофий Акинфиевич.

На этом расстались, и больше асессоры Прокофия не видели: сказался больным.

Из своих обещаний Прокофий сдержал только одно: прислал в апартаменты для приезжающих обед из произрастаний Невьянской оранжереи. Подавалась окрошка, в которой вместо овощей были неведомые фрукты, а вместо квасу — сладкое вино. Подавались печеные тартуфели с сахаром — шарики с куриное яйцо величиной, мучнистого вкуса.[48] Тартуфели асессорам не понравились.

Камня, который светит в темноте, Прокофий не показал. Не возвратил он и запроса с собственноручными ответами: через управителя Шорина велел передать, что ответы будут посланы прямо генерал-берг-директору.

И ничего-то с Демидовым не поделаешь: жаловаться на него некому. Одураченные ехали назад в Екатеринбург горные офицеры. Высокий, как каланча, рудознатец Юдин и маленький злой асессор Порошин сидели рядом в коляске и не разговаривали.

Довершил их унижение канцелярист Лодыгин. На первой остановке он таинственно сообщил:

— Сам-то, Акинфий-то Никитич, дома был-с… Как выезжали, он у открытого окна стоял. Заметить не изволили-с?

Мосолов в легком коробке без кучера возвращался с осмотра своих владений. Хозяйство большое и очень раскиданное. Целое утро ездил, еще на пожоги осталось заглянуть.

Длинные кучи сырой руды вперемежку с дровами дымили неделями, работа около них — одна из самых тяжких заводских работ. В долине, где стояли кучи, не росла трава. От сладковатого и тошного сернистого дыма гибли кусты и деревья далеко вокруг.

В шалаше с наветренной стороны пожога Мосолов застал обжигальщиков, мужа с женой. Они хлебали варево из закопченного чугунка.

— Хлеб да соль, — поздоровался Мосолов, придержав коня.

— С нами отобедать милости просим, — с достоинством ответил мужик. Он не прервал еды, не встал. Жена хотела было подняться, но глянула на мужа и потянулась ложкой в чугунок.

— Благодарствую. Попроведать заехал.

Мужик качнул бородой. Смотри, мол, — всё на виду. Мосолов тронул коня, который чихал и крутил головой.

«Не сбежали, — думал дорогой Мосолов. — Из приписных крестьян, а согласились на постоянную работу. Что у них на душе? Не сбежали, и то ладно». Хозяину было непонятно, что удерживает обжигальщиков на гибельной работе.

За плотиной на взгорье стояли избы мастеровых людей и хозяйский дом — всё новенькие постройки из медово-желтых бревен, еще не тронутых копотью. Сторож уже поджидал хозяина и, завидев издали, развел половины тяжелых ворот.