Марья Ильинишна вынула колышек из пробоя, распахнула дверь в амбарушку.

— Выходи скорей! — позвала она.

У самого порога сидел полуодетый парень.

— Знал, что кто-нибудь придет! Не может быть, чтобы покинули человека, — возбужденно заговорил он и вдруг увидел огни за ней. — Ба-атюшки!

— Выходи же! — неистово крикнула Марья Ильинишна.

— Ноги не держат, — виновато сказал парень. — Пробовал вставать, подламываются… Как чужие.

Марья Ильинишна обхватила его подмышки и подняла. Парень был легок. Итти он не мог, только переставлял ноги, но и оттого тащить его было удобнее.

— Где люди-то? — крикнул ей парень в самое ухо.

— Иди ты.

— Книга. Смотри — книга! Сгорит ведь. Подбери.

Марья Ильинишна книги не видела, споткнулась о нее, и оба они упали.

— За шею возьмись — способнее. — Марья Ильинишна задыхалась. Больной закинул тонкую руку на ее шею, другой рукой поставил ребром книгу — толстую, тяжелую — и, опираясь на нее, оторвался от земли. Искры падали на них, жалили, как осы. А впереди еще полдвора и самое страшное — огненные развалины ворот.

— Где люди? — удивился еще раз больной.

И люди появились. Из костра на месте ворот выскочили во двор плавильщик, двое рабочих и кучер Пуд.

— А Прохор Ильич?.. — Пуд, протянувший было руки, чтобы освободить хозяйскую сестру от ее ноши, вдруг отдернул их. Марья Ильинишна мотнула головой на крыльцо. Пуд сразу повернулся и прыжками понесся к хоромам. Больного подхватили рабочие.

Через минуту они были на лужайке по другую сторону огненной стены.

Еще тремя минутами позднее из огня показался Пуд с огромным бесчувственным телом хозяина на загорбке.

— Жив?

— Жив, должно. Ну, сомлел.

— Ты хозяйская дочка?

— Нет, я сирота.

— А зовут тебя как?

— Нитка.

— Это кличут, а звать?

— Антонида. А тебя — Егором.

— Откуда ты знаешь?

— Не признал меня?

— Нет.

— В таборе, в горах, где все захворали, — ты за нами ходил, а потом и сам свалился.

— Так вот ты кто! Я бы, может, и узнал тебя, да ты одета по-другому — совсем монашенка.

Егора после пожара положили в избе плавильного мастера. Мастер и его жена, строгие раскольники, почти не бывали дома: он на фабрике, у печей, а она на покосе. Домовничать осталась девочка-заморыш лет двенадцати, — Егор ее считал дочерью хозяев. Одета девочка была во всё черное, на голове черный платок, повязанный так, что закрывал и лоб и уши по-раскольничьи.

За больным, она ухаживала заботливо, сердечно, — сегодня Егор понял почему: старалась отплатить за его помощь там, в горах. Гнилая лихорадка сгубила всех родичей Нитки, а она попала к, мосоловскому мастеру в приемыши, вернее, — в работницы.

— Когда буду здоровый, сильный, наработаю денег — куплю тебе, Антонидка, подарок: платок в лазоревых цветах, веселый платок! — обещал Егор.

— Когда еще будет! — строго, как полагается, отвечала девочка. — Мне и этот хорош, а ты вот во что оденешься, когда встанешь? Ни кафтана, ни обувки.

— И не говори, девонька, — сам не знаю! Дай-ка книгу, почитаю. Может, вычитаю, как кафтан из соломы сделать: в этой книге про всё есть!

Книгу Егор вынес с горящего хозяйского двора, не бросил тогда, как ни был слаб. И теперь не мог нарадоваться — в книге говорилось обо всем на свете: о кометах, о лечении скота, о вдовах, о садах вообще, об обмороке, о смолении бочек, о стрижке овец, о шелковичных червях, о лесных пеньках и зернах… В книге триста страниц. Истлела и искрошилась только первая страница, так что. Егор не знал, как книга называется и кто ее сочинил.

— «Обморок есть нечаянное потемнение вида, — вслух читал Егор, — и тихое отнятие у человека всех сил и языка, который в сие время, все чувства потерявши, на землю упадает».

Еще интереснее оказалась глава девятнадцатая «О табаке». В ней Егор вычитал вот что:

Значит, тот, — стал размышлять Егор, — кто золото из земли на свет выводит, тот для людей первый мучитель и грабитель? А наша русская сторона потому, выходит, и хороша, что золота не знала? Ой, мудрено! Демидов и верно мучитель. К нему подходит. Но Демидов и при железных, и при медных промыслах был мучителем…

Размышления Егора прервал приход верхотурца Коптякова… После первой встречи в амбарушке они еще не виделись.

— А, дядя Влас, — сразу сказал Егор. — Ты и в самом деле есть. Я ведь думал, ты мне в бреду привиделся.

— Погоди, милок, — сейчас и я тебя признаю… Ей-ей, где-то видал.

— Покуда вспоминаешь, скажи, в каких мы местах. Где это Мосолов завод себе строит?

— Место новое. Ближнее жилье — крепости Клековская да Бисертская. А река здесь Ут. К восходу солнца податься — там будет за горами Чусовая и Утка казенная, пристань.

— А рудник? — Егор приподнялся на постели.

— Рудник богатый. Чудская, вишь, копь…

— Так это же заповедное место!?

— Во-во! Заповедное место Мосолову и досталось, хи-хи-хи!

Егор размахнулся и изо всей силы ударил Коптякова. Силы у больного было мало, он даже не ушиб рудоискателя, только напугал. Сам Егор откинулся на спину, и слезы полились из его глаз.

— Змея ты, — всхлипывал больной, — Андрей Трифоныч на каторге мается, мог бы одним словом себя освободить, а молчит. Раз народ заповедал, — свято. Убить тебя мало!

— Почему думаешь, что я выдал? Перекрещусь, что не я, — оправдывался рудоискатель. — Я и Мосолова-то нынче впервой увидел, а завод второй год строится.

— Не ты? Верно не ты? Ну, прости, Коптяков. Или зачти за твое хихиканье. Не стерпел я… Ты как всё-таки сюда попал из Ляли?

— Ну, как… Мосолов позвал, он везде искал знающих по медным рудам. Меня и отпустили на лето к нему. Я думаю: место всё равно открыто, деревнёшки всё равно приписаны, — и пошел.

— Так вот где пожару причина…

— Конечно, крестьяне отплатили.

— Так ему и надо! Лютует, поди?

— Нет, он лежит. Весь обвязанный. Тихо пока. Но уж встанет, — так держись.

— Уходить мне надо загодя, Коптяков. Немного не дошел до дому, — мать хотел повидать, — и не пришлось.

— Уходить, так к нам на Лялю. Там вольготно таким, как ты. В куренях[54] укроешься или в вогульских паулях.[55] Немало там народу спасается.

— И то, видно, придется на север податься… Дядя Влас, а не снесешь ты матери в Мельковку, под Екатеринбургскую крепость, от меня письмо? Хоть весточку подать ей, что жив, мол, я.

— Это, то есть, когда?

— Да вот сейчас. Пока Мосолов отлеживается, у тебя прямого дела нет. Пашпорт у тебя, поди, искательский? На все стороны?

— То-то что нет… Не с руки мне, парень. Ужо осенью на Лялю буду ехать, могу дать крюку, завезу. А теперь как?.. Я ведь теперь тебя признал! Право! Тогда мы с Андреем Дробининым в здешних местах ходили, — и ты с нами был. И прозвание помню: Сунгуров ты, Егор, али нет?

— А признал, так помолчи. И хозяину своему смотри не назвони.

Егор повернулся набок, к гостю спиной.

Рано утром жена мастера подошла к лавке, на которой лежал больной, и неприветливо спросила: