— Где бы соснуть? — спросил он Киндея.

Киндей молился и не ответил.

Колени подогнулись, Егор осел на траву и заснул, прежде чем голова коснулась земли. Скоро, однако, Киндей растолкал его.

— В избу пошли спать, в избу, — твердил кержак.

Совсем разморенный, Егор смотрел на черную бороду, из которой пальцы выбирали рыбью чешую и косточки, и ничего не понимал.

Киндей вздохнул, подхватил Егора подмышки и поставил:

— Иди за мной.

Егор спал стоя. Тогда Киндей взял его на руки и понес.

На полу посреди избы сидел мужик худобы несказанной, в разодранной рубахе, босой… Мужик кашлял удушливо, со свистом, выкрикивал несвязные слова, грозил кому-то.

Егор, разбуженный кашлем и криками, приподнялся на низких нарах. С минуту собирал мысли. С икон смотрят темноокие святые. Ага, он в келье у кержака, спал, кажется, долго; скоро, поди, вечер. Откуда мужик взялся?

— Зверь, зверь, зверь триокаянный! — плевался мужик. — Как его земля носит? Ужо тебе, мучитель!

— Кого ты лаешь, эй?

— Кого? Акинфия треклятого, Демидова. Чтоб его сожгло! Да неужто, господи, никто не отплатит за мученья наши?!

Егора вдруг как ветром снесло с нар. С размаху ткнулся в дверь — она заскрипела, отъехала кособоко. Не закрыта… Стал виден тенистый дворик, стволы и ветви черемухи. Фу ты!.. Чего это почудилось? Напугался как.

— Похоже еще день, — сказал Егор, возвращаясь на нары. — Я, видно, недолго спал.

— Около полуден теперь, — пробормотал мужик. Он всё сидел на полу согнувшись. Глаза у него потухли, весь он съежился.

— Какие полдни! Я и заснул-то после обеда.

— Мы рано пришли, ты спал. Я лег и встал, а ты только проснулся.

Егор почесал в затылке. Выходит, он сутки проспал. Не иначе. Не может же время назад пойти.

— Почто ты на Акинфия так изобиделся?

Мужик поднял голову, злоба снова разогревала его, но налетел припадок удушья. «Ах… ах… ах…» — стонал он, а рука, сухая, как палка, со сжатым кулаком, металась в воздухе.

— Ты с Демидова завода бежал? Ага?.. Говори, не бойся, я сам от него таюсь, — переждав немного, сказал Егор.

— Завода… — прошипел мужик, растирая грудь. — Завода… ой… — И вдруг заорал во весь голос: — Не с завода! Из такого места бежал, откуда никто не бегал. Пойми! Кто туда попал — со светом простился, живым не выйдет.

— Ты же вышел.

— Я-то? Я неживой вышел. Пойми ты! Ой…

Постонал, посвистел разинутым ртом, раскачиваясь, борясь с удушьем, — одолел, наконец.

— Им и нельзя иначе, пойми. Коли один хоть человек вырвется да расскажет, — Акинфию горло расплавленным свинцом зальют, по закону. Не свинца ему — золота, золота горячего влить надо.

— Ты что про золото знаешь? — Егор перегнулся с нар.

— Я всё знаю. Сколько?.. Шесть годов как от набора утек. Два года в кричной работе был, два — на Бездонном и в подвале два.

— Бездонное — озеро?

— Озеро. За Уткой Межевой. Сколько нас на Бездонном было, — все в подвалы угодили. Духотища… Золоту жар поболе нужен, чем чугуну: трудно плавится. Геенна… Без вольного воздуха два года. Я молодой; что они со мной сделали? А? Высох вовсе…

В избу вошел Киндей. За ним второй человек. «Брат Крискент», — догадался Егор. Такой же буйнобородый, черный, на Киндея очень похож, но без простоватости в лице и в движениях и постарше. Упрямые брови, недоверчивый, тяжелый взгляд — страшный лик.

Оба кержака покрестились большими крестами. Перед иконами трижды склонились, ударили костяшками пальцев об пол. Крискент повернулся, воткнул взгляд в Егора.

Мужик не переставал вопить, пока братья молились, не мог остановиться:

— Из наших я дольше всех вытерпел. Кто горловой болезнью помер, кто руки на себя наложил. Два года, пойми, — нет, ты пойми. Ни дня, ни ночи. Варил его, проклятое, — в печи-то не уголь березовый — тело мое горело. Мехами-то не воздух — душу свою качал. Страшно конца своего ждать. Повесился я. Веревку сам сплел, по ниточке надрал. И повесился. Открыл глаза — звезды. Живой, не живой — не знаю. На шее веревка. На болото меня выбросили, как собаку дохлую. Ай, Акинфий, ужо тебе, ненасытному душегубцу! Я живой! Изобличу тебя.

Крискент, не слушая, шагнул к Егору. Егор встал.

— Чей будешь? — И давил взглядом.

— Верхотурский государственный крестьянин. На Чусову-реку шел, к сплаву барок, отбился от товарищей, плутал в лесу.

«Только бы за дверь — уйду», — думал Егор.

— Прошел караван-то.

— Надо быть, теперь прошел, — согласился Егор. Чуял, что не поверил ему Крискент. «А пусть. Паспорта не просит: по-ихнему, по-кержацки, — антихристова печать».

— Отдыхай у нас со Христом, — сказал Крискент. Братья ушли.

Егор спросил одурелого мужика:

— Как сюда добрел?

— Сам толком не знаю. От Невьянска хотел за горы Пояса уйти… Без троп шел, сколько дней — не помню. Здесь, в горах, ног лишился… кричал… Этот, чернобородый, — век не забуду, — нашел меня, сюда довел.

— Старший? Крискент?

— Он.

— Сдается мне… — Егор косился на дверь, говорил шопотом —… он Акинфия руку держит. Бежать надо.

— Поди ты!. Божий человек он. — Мужик встал на ноги, зашатался. — Чего меня смущаешь?

Ему страсть не хотелось поверить Егору. Но подозрение сразу отравило его, Умоляюще смотрел на Егора.

— Обещал вывести на Чусовую. Акинфия ругал. Не врет, чай. Мне без него не выйти.

— Может, и не так, не знаю ничего. Только я Крискенту не верю — ты как хочешь. Жалеючи тебя говорю.

Егор шагнул за порог. Братьев во дворике не было. Шмыгнул за кусты, где оставлял лопату, обшарил всю траву — лопата исчезла. Вставая, увидел обоих братьев, — они стояли далеко. Крискент был с котомкой и посохом, — видать, в дальний путь собрался. Говорил что-то брату и посохом грозил.

Мужик лежал в избе на полу и стонал после приступа кашля. Егор присел к нему:

— Можешь итти?

— Куда?

— Бежать надо.

Мужик перевалился на живот, поднялся на четвереньки, сел:

— Ну, айда, коли надо.

— Обожди, не сразу. Пускай Крискент подальше уйдет.

— Ай, ай, ай… Мужик мотал головой. — Кому верить? Я себя сберегу. За все души загубленные я мститель. Ужо, Акинфий, воздастся тебе.

— Как тебя звать?

— Васильем.

— Смотри, Василий, Киндею не брякни. Тайно уйдем.

Без лопаты уходить не хотелось. Без лопаты — поиску конец. Обыскал дворик, ближние кусты, — нету. Услышал молитвенный распев: Киндей идет. Вернулся к избе.

— Здоров ты спать, — Брат Киндей улыбнулся из глубины бороды. — Волоком я тебя дотащил.

— Как медведь тебя?

— Во, во! Поснедать хочется? Давай, благословясь, удочки возьмем.

— Долго, брат Киндей. Живот подвело. Сухари-то еще есть? Мне бы сухарик.

— Гороху сварю странного человека ради.

— Брат твой где?

— Поблизости пошел — дровец посбирать.

«Врешь», — подумал Егор. Киндей пошел в избу.

Сейчас бы за кусты да бегом. Жаль Василия бросить на погибель. Такого спутника Егору не хотелось брать — обуза. Другое: Василий, как к людям выйдет, изобличать станет Демидова, про золото всё откроется. Это Егору сразу понятно стало, с первых Васильевых слов. Но оставить товарища не мог. Не выбирал, не колебался — само ясно. Василия надо от кержаков выручить, на дорогу пустить. А сам — на Бездонное. И уж кому какая судьба.

Из избы вдруг вылетели лающие, гневные крики мужика. Егор кинулся туда.

Киндей растерянно вертел в руках ремешок, озирался.

— Ошалел совсем, — сказал он сразу Егору. — Несет не весть что.

— Псы демидовские! — корчился мужик. — Иуды! Не спасете злодея! Перед всем миром говорю…

— Замолчи ты! — Егор ткнул шапку в губы беснующемуся Василию И почувствовал — его крепко схватили повыше локтей. Рванулся, повернул голову, лицом угодил в бороду Киндея, вырваться не мог. Под ногами перекатывался рассыпанный горох.