– И, Егорушка! А без него разве худо? У самого большого богача и то всегда найдется, что ему и хочется, да не достать. Ты брось думать – так оно и обойдется… Как ты со своим учителем – по-прежнему в ладах живешь?

– Он теперь переменился шибко. В хозяйские хоромы переехал, поступает гордо, денщика взял. Раньше простой был. Лежит-лежит в горнице да чего-нибудь и выдумает. Хохочет-хохочет. И не поймешь – сон ли видел, или сам выдумывает. А теперь вовсе другой стал, как кушвинскую руду открыл. Всем хвастает, что без него та гора Демидовым бы досталась.

– Ты на той горе и был, Егорушка?

– Ага, обмерять посылали. Да чего там и обмерять: без дна руды, во сто лет не извести!

Егор вскочил с лавки, повертел в руках самодельный кузовок – бросил, попробовал вынуть расшатавшийся кирпич в углу печки – оставил, взялся за шапку – и положил опять на место.

– Мама, знаешь что?.. Не могу я больше на демидовском заводе с Ярцовым служить. Хочу рудознатцем стать.

Маремьяна серьезно ответила:

– Что ж, Егорушка, доброе дело. Только не скоро это делается.

– Я стану руды искать, – говорил Егор, не слушая матери. – Такую же гору найду, как Чумпин. Еще много диких мест осталось. Как мы на ту гору поднялись да поглядели… – ух!

– Трудно тебе придется, Егорушка, – продолжала свое Маремьяна. – Не легкое дело выбрал себе, сынок.

– Сегодня снесу прошение в Контору горных дел. Чтоб отпустили в рудоискатели. Сергей Иваныч не держит, наложил резолюцию. Если и контора отпустит, пойду я к Андрею Дробинину на Осокина завод. Возьмет Андрей в выучку – ладно. Не возьмет – еще кого-нибудь стану просить. У Демидовых в Тагиле рудоискатель был, «Козьи Ножки» звать его, он теперь на Алтае. Вот искатель! Да к демидовским не сунешься. Ну, сам буду учиться. Очень нужны казне руды. Я написал, что уж немножко умею искать и камни узнавать. Как, мама, полагаешь, отпустят?

– Отпустят, отпустят, – Маремьяна вздохнула.

– А ты сама как? Советуешь?

– Дай тебе Создатель, Егорушка!.. Коли уж так загорелось, разве можно держать! Я только про то, чтоб начальство-то не гневалось.

– Мама, мне в контору пора. Скоро вернусь.

– Ночевать останешься?

– Да.

В Конторе горных дел Егор отдал свое прошение подканцеляристу, что ведет «Журнал входящих бумаг». Старик-подканцелярист подложил прошение вниз пухлой пачки бумаг – в очередь.

Егору не хотелось уходить. Подтолкнуть бы как-нибудь бумажку, чтоб скорей шла. Еще затеряют тут, вон сколько бумаг! Примерился взглядом к подканцеляристу: будет ли разговаривать?

– Что нового, господин… господин. – Егор не знал, как обратиться.

Старик поднял глаза от книги на Егора. Пожевал губами, оглядел с подозрением. Нет, придраться не к чему: стоит почтительно и смотрит так же.

– Новое?.. Новости каждый день бывают. Кому какие нужны… тьфу, тьфу! Вот буквы упразднили – новость. Ижицу, кси и зело. Переучивайся на старости лет.

Говорил ворчливо, а в промежутках между словами всё поплевывал губами чуть слышно: тьфу, тьфу! И оттого казалось, что старик всем на свете недоволен.

– Рудоискатели нужны ли? Отпускают ли служилых людей на поиски? Вот о чем любопытствую, господин… советник, – лисьим хвостом вильнул Егор.

Лесть не помогла. Подканцелярист с новым подозрением взглянул на Егора. Тут кто-то подошел с прошением, подканцелярист вырвал бумагу и сердито сунул под пачку:

– Иди, иди! Спроси на «Исходящем журнале», тьфу, тьфу, тьфу… коли скажут.

У крыльца Главного заводов управления Егор увидел на телеге шайтанского целовальника.[17] Спросил:

– Когда едешь в Шайтанку? Не подвезешь ли меня?

– Сегодня, часов в пять, – сказал целовальник. – А подвезти – отчего не подвезти? На дороге пошаливают, к дому поздновато доберемся, вдвоем-то веселей будет.

– Мне в Мельковку сбегать надо. Если малость опоздаю, подожди на базаре, – попросил Егор.

– Ладно.

«Это ловко вышло с целовальником, – думал Егор, шагая по городу. – Завтра бы пешком пришлось сорок верст отмахать». Вспомнил, что обещал матери остаться ночевать, – защемило что-то. «Ну, она рада будет тоже, что мне не пешком».

На бастионе над крепостными воротами часовой подошел к колоколу, отбил три часа. Егор заторопился.

Маремьяна встретила его, как всегда, просияв от радости, – точно год не видела. Усадила к свету, чтоб ей видно было сына, а сама хлопотала у печки да у стола. Чему-то лукаво улыбалась… Какой большой вырос! За одно это лето как вытянулся. Вон уж и губа верхняя потемнела. Похож на отца Егорушка! До чего похож!

– Похлебай кулаги,[18] сынок, вкусная.

Поставила на стол миску. Егор брал полной ложкой клейкую коричневую кулагу – от нее пахнет горелой хлебной коркой, – глотал торопливо.

– Ночевать-то, мама, видно, не придется. Подвода нашлась на Васильевский завод, сегодня идет.

– Да что ты, Егорушка! Как же, право? Неужто не останешься?

Подсела на лавку. Руки у нее опустились. Видать, что никак того не ожидала. Эх, кабы еще не сговорился с целовальником!

– И пирога не поешь завтра. Для кого же я его печь стану? Не знала, Егорушка, что тебе так торопно.

– Завтра день праздничный, никаких подвод не найти. Пешком придется идти, – смущенно оправдывался Егор. – Целый день на дорогу положить надо. И опоздать нельзя, послезавтра работа есть с утра.

– А-а, верно, верно, Егорушка. Когда надо, так надо. Что уж тут. Вечером подвода твоя будет?

– Нет, скоро. Через час. Идти уж пора.

– Уж и идти! А у меня никаких подорожников не приготовлено.

– Мама! Какие подорожники! К ночи на заводе буду.

– Хоть грибы-то возьми, сынок, – они уж отваренные и посоленные. Может, кулаги в горшочке возьмешь?

Егор представил себе, как он с горшком в руках трясется на телеге, и рассмеялся.

– Не надо, мама, ничего не надо.

Но от забот Маремьяны было не так-то легко избавиться. Она сбегала на огород, принесла желтых огурцов – «последние нынче», – из чулана добыла связку «ремков» – вяленой рыбы, нарезанной полосками, – еще что-то увязывала, наливала, завертывала.

А напоследок протянула Егору маленький-маленький узелок.

– На-ка, Егорушка, – со вздохом сказала она. – Сам уж сделаешь там, я не знаю как.

– Денег не возьму! – Егор отошел поскорее к порогу.

– Не деньги! – Маремьяна даже притопнула ногой. – Не деньги вовсе, а чай.

– Чай?.. Где взяла, мама?

Развернул узелок, высыпал на стол щепотку чаинок. Одну пожевал и выплюнул – горчит.

– Ты сказал, что хочется попробовать, ну я и добыла, – с гордостью сказала Маремьяна. – Пока ты в крепости был, я к немцам сбегала, куда молоко ношу, и попросила. Они по-русски только «молёко» да «малё» и знают, крынками и копейками по пальцам считаемся. Растолковала им про чай – дали. А как его варить, они не могли рассказать. Чего-то в котел еще кладут для навару, – а вот чего?.. Хотела я завтра утром к хрущовской экономке сбегать, спросить. Я ей недавно стирала, так видела – она чай варила. Думала я тебя насмешить.

Маремьяна принялась сморкаться. У Егора комок в горле задвигался, он посопел и сказал:

– Не поеду я сегодня, вот что.

Маремьяна – по лицу видно – обрадовалась очень, но пробовала возражать:

– Кому-то ведь обещался, сынок. Ждать будут. И пешком тоже такую даль шлепать.

– Пешком ничего. Невидаль какая – сорок верст! Рудоискателем буду – всё пешком по горам. А ждет там знаешь кто? Васильевский целовальник. Он нашим мастеровым всегда гнилую муку дает. Не любят его шибко, вот и боится один ехать. Пусть его ждет, так и надо. Я тебе, мама, расскажу, что у нас после шипишного бунта было, страсть какая…