— А я иду и думаю, что-то знакомый хвост мелькает впереди! — смеялась она. И мне вдруг стало совершенно неважно, что сказала Маша за несколько дней до этого. Как, впрочем, и сама Маша.

Незадолго до этого моего прозрения Маша выдала другое виртуозное коленце. Мы шли по Большому Гнездиковскому переулку, и я рассказывал что-то про эволюцию человека. Маша, судя по ее лицу, мужественно крепилась.

— Примерно четыреста сорок миллионов лет назад, в конце ордовикийского периода, у примитивных позвоночных начался процесс цефализации и…

Договорить мне не дали. Цефализация была последней каплей.

— Так! — впечатала она, резко повернувшись ко мне. — Еще одно такое слово, и я пойду искать ближайшую станцию метро!

— Да зачем ее искать-то? — вздохнул я, и какая-то кромешная усталость разом подмяла меня. — Вон «Тверская» в пяти шагах. Тебе показать?

Маша как-то сразу вильнула, замяла тему. Я тоже не пошел на эскалацию конфликта, и ситуация сама собой устаканилась. Как выяснилось несколькими днями позже, только для того, чтобы высмеяли папин подарок на следующем свидании. Господи, ну чего я такого сказал? Ругался бы я матом — это не произвело бы такого смятения, как слово «цефализация». А всего делов-то: данный термин обозначает формирование головного мозга. Никто из вас сейчас не побежал искать метро? Почему, если я слышу новое слово, я не психую, а интересуюсь его значением? Может, и правда, в нашей стране так поступают только завзятые зануды? Знаете, четыреста сорок миллионов лет — это даже по вселенским меркам солидно. Это, братцы, одна сороковая всего возраста нашего мироздания. Но что мы видим сегодня? Некоторые позвоночные своим поведением явственно демонстрируют: четыреста сорок миллионов лет эволюции профуканы коту под хвост. У них-таки не образовалось мозга. У них там свалка попсы, которую не дай бог кто потревожит чем-то новым и сложным. Но зато они точно знают: шапка с хвостом — это первый разведпризнак идиота.

Несколькими днями позже, гуляя в одиночестве, я оказался где-то на краю Ясенева между улицей Голубинской и улицей Инессы Арманд. В одном из дворов ребята очень талантливо разграфитили трансформаторную будку фантастической панорамой во всю стену. Получилось просто здорово! И была там светлая надпись: «Life goes on…» Но гнетущее впечатление от вышеозначенных событий с хвостом, увы, подвигли меня в тот вечер на дословный перевод: «Жизнь идет на…». Или не все так плохо? А, Маш?

— Знаешь, а почитают нас люди, и ведь не поверят, — задумчиво сказал мне как-то Фил, когда мы занимались первичной редактурой и микшированием наших кусков. — Я иной раз и сам не верю, что мне в жизни попадаются настолько ирреальные кадры.

У Лидии Гинзбург есть верное замечание, что настоящие вещи мы нередко воспринимаем еще труднее, чем бутафорские. Она приводила пример, где на сцене театра был помещен большой резервуар с настоящей водой, символизировавшей озеро. И это на первый взгляд выглядело эфемернее, чем картонные декорации берегов. Когда в стихию сценического, опосредованного привнесена сама вещь, а не игра в нее, контекст стремится ее отторгнуть, разубедить зрителя в реалистичности.

В среде умеренно чудаковатых людей то тут, то там встречаются уникумы столь выразительные, столь истово исповедующие тупизм ультрарадикального толка, что кажутся нам персонажами художественно приукрашенными, как в комиксах. Первой реакцией на них будет попытка найти признаки игры, искусственного образа. «Так не бывает! — кричит наше сознание. — Мир безумен, но не настолько же!» Но вот мы присматриваемся, и до нас, медленно фонареющих от изумления, допирает, что тут все аутентично. Что это не постановка, а честное реалити-шоу. Что отдельные представители нашего мира утапливают педаль в пол до упора, соревнуясь в безумии, и несет их, как пела Ольга Кормухина, «на край мышленья»… И тогда нам, судорожно сглатывающим, хочется домой.

Знакомьтесь: Настя. И все… И дальше просто не знаю, что писать, потому что вы не поверите. Одна надежда, что эти строки прочитает сама Настя и подтвердит, что я не вру. Настя, ты поможешь мне? Ты ведь узнаешь себя, несмотря на то, что я тебя переименовал с сохранением заглавной буквы?

Мы встретились на Китай-городе и пошли мерить неспешными шагами Москву, залитую августовским светом и порядком опустевшую по случаю выходных. В каждом московском лете обязательно найдутся два-три уикенда, когда количество разъехавшихся по курортам достигает пика, а оставшиеся (неу)дачники отмокают в водоемах области и кормят комаров за вечерним шашлыком где-то на своих самодельных фазендах. И тогда город не узнает сам себя: машин мало, пешеходов того меньше, и лишь дорожно-ремонтные бригады, пользуясь затишьем, пластают по улицам свежий, тянучий, как подтаявший шоколад, асфальт. Эти редкие вечера могут легко водить тебя пешком многие километры, заманивая все новыми и новыми перспективами, что загадочно плавятся в закатных бликах. Не чувствуя расстояния, усыпленный размеренным ритмом, ты запросто можешь прошагать от какой-нибудь Пречистенки до какого-нибудь брежневского панельного массива на Калужской, где еще свежи не закрашенные службами ЖКХ надписи «ONYX» на стенах. Пройдешь — не заметишь как.

В обществе же Насти все происходило строго наоборот: каждый шаг мне давался, как сквозь воду против течения. Дело в том, что ей не нравилось или вызывало сомнение практически все с самого начала:

— Ой, ну и куда мы идем? А ты уверен, что там интересно? А там есть что-нибудь позитивное? — Мы только вынырнули на поверхность из метро.

— Не, ну на-армальна ты завел! Гуляем, называется! Мы проходили рядом с реконструируемой гостиницей по сколоченной из досок галерее внутри строительных лесов.

— Мы будем не пойми как шарахаться или все-таки посидим? — Мы двигались среди сидящих на скамейках и траве Александровского сада.

— Ты куда затащил меня ва-аще? Тут даже людей нет! Че за дела такие? — Мы свернули на узкую тихую улочку где-то за Боровицкой площадью.

Но это все были цветочки. Настоящая ягодка вызрела, когда я предложил перейти Москву реку и погулять в скверике у Болотной набережной. Этим предложением я окончательно провалил миссию «Формирование положительного имиджа на первом свидании» и навсегда был исключен из списков обходительных кавалеров. А дело, если позволите, в том, что близ Боровицкой через реку в далеком 1692 году был достроен Большой каменный мост. И когда я высказал идею воспользоваться этим инженерным сооружением, Настя сделала поперхнувшееся слоновой костью лицо. Физиономия ее чуть провисла в нижней части, обнаружив под собой контуры черепа, а глаза — глаза начали экстренно покидать отведенные природой границы, раздуваясь с почти слышимым резиновым поскрипыванием, как два шарика с гелием. Это живописное чело, подвергнувшееся скоропостижному мутагенезу, выставилось мне в упор, пару секунд позависало, посияло, а потом опало обратно и сделало так:

— Через мо-о-ост?! Через мо-о-ост?!

— Ну не вплавь же.

— Да я каждый день по мосту хожу до метро, ты понял?! Мне эти мосты уже во где сидят — сечешь?! Достали они меня уже — врубаешься?! Мы сегодня что — по мостам разгуливать собрались?!

Наверное, пора заносить в реестр новый вид урбанистической фобии — боязнь мостов, эстакад и прочих виадуков. Настя пришла почти в бешенство от предложенного мной варианта преодоления реки, и это, думаю, неспроста. Когда мне было лет одиннадцать и мы с папой ездили на канал имени Москвы на зимнюю рыбалку, я видел странную собаку. На припорошенном снегом льду у лунок сидело множество рыбаков. Некоторые из них были в компании четвероногих друзей. Псины спокойно ходили, играли выловленными ершами, валялись в снегу, метили торосы. Но эта! Эта собака, как только ее хозяин сделал первый шаг на лед, резко затормозила, потом попятилась, а потом, видя, что хозяин удаляется от берега, завыла, запричитала и заскакала по откосу, как безумная. И тут я понял, что собака не воспринимает лед, как твердое тело. Она, очевидно, помнила, что летом тут была вода, и не могла взять в толк, как теперь по воде можно идти, словно посуху. Она почувствовала, что тут какой-то опасный подвох, что надежность льда — мираж, иллюзия, которая в любой момент рассыплется и погубит поддавшихся ей. Судя по всему, Настя испытывала схожий диссонанс. Искусственность и хлипкость такой конструкции, как мост (не важно, что простоявший три века), не вызывала у нее доверия, порождала интуитивный протест. Но нет предела человеческому мужеству! И мы все-таки сделали это — прошли после некоторых препирательств по Большому каменному и каким-то парадоксальным образом добрались до другого берега невредимыми.