Несмотря на восхищение, которое вызывали у Катрин и у других учеников сам мосье Пардалу, его работа и его мастерская, был на Королевской фабрике еще один мастер, перед которым ребята испытывали еще больший восторг, граничащий с преклонением, — это был дядюшка Батист. В отличие от кокетливой претенциозности мосье Пардалу, дядюшка Батист выказывал полное пренебрежение к своему туалету и манерам. Ему даже нравилось подчеркивать свою неряшливость, а порой и неопрятность, вольность высказывании и грубоватый юмор. Долгое время Катрин, не поверяя никому своих сомнений, считала старика вруном и бахвалом, вороной в павлиньих перьях. «Как может, — думала она, — этот грубый человек, который вечно ругается, брюзжит, плюется, стучит кулаком по столу и кричит, — как может этот горлодёр и грубиян создавать тончайшие, почти невесомые, прозрачные и хрупкие, словно мыльные пузыри, чашки и вазы?»

В тот день, когда тетушка Трилль в первый раз послала Катрин с поручением к старому мастеру, девочка почувствовала, как краска заливает ее лицо. Как же смутится дядюшка Батист, когда увидит себя разоблаченным и вместо чудесных вещей, творцом которых он хвастливо себя называет, ему нечего будет показать Катрин, кроме топорных тарелок и блюд!

Но, войдя в помещение, где работал старик, Катрин удивилась другому: рядом с дядюшкой Батистом она увидела Орельена, вертевшего гончарный круг.

Мальчик нажимал обеими руками на рукоятку, нагибался и выпрямлялся, снова нагибался и снова выпрямлялся. Глядя на него, Катрин вдруг вспомнила белку, которую держали в детстве ее братья: проворно перебирая лапками, белка крутила колесо с таким же озабоченным и деловым видом.

Поглощенный работой, Орельен не заметил вошедшую Катрин, смотревшую в изумлении на своего приятеля. Удивление ее было столь велико, что она тут же забыла и о поручении тетушки Трилль, и о своих страхах за старого мастера.

Несколько недель назад Катрин увидела Орельена на церковной паперти, а сегодня застает его за работой, о которой он ей никогда не рассказывал; она даже не подозревала о существовании этого колеса, к которому он словно прикован… Он нагибается и выпрямляется, снова нагибается и снова выпрямляется; капельки пота выступили у него на висках и на лбу, у корней волос… Он ли вращает тяжелое колесо, или колесо тянет его за руки, а затем отпускает их, тянет и отпускает, тянет и отпускает?

Катрин шагнула вправо, чтобы разглядеть станок, который приводило в действие колесо. Это был плоский круг, похожий на большой поднос, вращающийся быстро и ровно. Тяжелые морщинистые руки дядюшки Батиста кладут на этот поднос комок каолиновой массы, старые руки, способные, как думает Катрин, создать из этого комка лишь пузатую супницу или незамысловатую чашку. Белая глина брызжет между пальцами, вздымается кверху круглой колонной; лицо, усы и блуза старого рабочего забрызганы белым, руки его теперь прижимают колонну книзу, уминают ее, округляют, и под их легким, словно ласкающим прикосновением она постепенно принимает форму… Руки, старые морщинистые руки… Но нет! — они уже больше не старые, не морщинистые, не растрескавшиеся. Они молоды — да, да! — молоды и прекрасны в своем могуществе и величии, в своих движениях — одновременно властных и нежных, придающих стройную и совершенную форму тому, что только что было комком простой глины… Иногда они раскрываются и трепещут вокруг белой колонны, словно крылья голубки, потом смыкаются вокруг нее, и от их объятий белая колонна меняет очертания: будто маленькая белая женщина с тонкой талией рождается под сжимающими ее пальцами. Еще немного — и Катрин почувствует страх перед этими волшебными пальцами, увидит кудесника и колдуна в старом, хорошо знакомом ей человеке с устало опущенными плечами и вечным окурком в уголке рта. Нет, не пузатая супница рождается на вращающемся без остановки круге, а высокая ваза на тонкой ножке раскрывается словно цветок, словно створки хрупкой морской раковины… Когда-то на уроках катехизиса аббат Ладюранти говорил им: «Бог сотворил человека из глины!» — и вот теперь дядюшка Батист своими старыми руками тоже творит чудо из этой самой глины. Руки его формуют глину по своему желанию, делают из нее все, что хотят, будто они обрели отдельную, самостоятельную жизнь, и Катрин видит только эти руки — и ничего больше.

Дядюшка Батист еле заметно кивнул головой, и Орельен тотчас же замедлил движение колеса; круг стал вращаться медленнее и наконец остановился.

Катрин не понимала, что с ней происходит; ей хотелось кричать от восторга перед этой вазой, возвышавшейся посередине круга, хотелось поцеловать сотворившие ее руки, которые отдыхали теперь на коленях старого мастера, — снова грубые и морщинистые, в глубоких царапинах и шрамах, но полные достоинства и благородства, — и вместе с тем ей хотелось уйти, исчезнуть, только бы не видеть побледневшее от стыда лицо Орельена, наконец заметившего ее. «Тебе нечего стыдиться, Орельен, ты напрасно не рассказывал мне о своей работе: я бы на твоем месте гордилась тем, что помогаю старым рукам делать их колдовскую, их волшебную работу!»

Лицо Орельена казалось осунувшимся, словно он прочитал в глазах Катрин не дружескую поддержку, а холодное презрение. Дядюшка Батист снял с круга вазу и медленно вертел ее в руках. Катрин угадывала, как щурит он маленькие, глубоко посаженные глазки, рассматривая свое новое творение.

Обернувшись, чтобы поставить готовую вазу на стол, старый мастер заметил стоявшую позади Катрин. Он посмотрел на нее внимательно, потом перевел взгляд на потупившегося ученика, застывшего в смущенной, неловкой позе.

— Эге, Кати, давно ты за нами подсматриваешь? Катрин молчала, не зная, что ответить.

— Тебя, верно, тетка Трилль послала?

Ах, верно! Катрин ведь пришла к дядюшке Батисту с поручением, но совсем позабыла о нем, потрясенная искусством старого мастера и опечаленная смущением Орельена. Когда девочка наконец собралась с мыслями и передала дядюшке Батисту поручение старухи, тот встал и усадил Орельена на свое место перед гончарным кругом.

— Ну, в чем дело? Вы что, незнакомы друг с другом? Ах, негодники!

Может, вы все-таки решитесь поздороваться? — И, обернувшись к Катрин, добавил: — Уф! Надо малость передохнуть. Пусть теперь Орельен поработает вместо меня. Он сделает для тебя чашку, сейчас увидишь!

Бледные щеки Орельена вспыхнули. Он взял комок каолина, помял его в руках, положил на середину круга и хотел было запустить круг ножной педалью, но дядюшка Батист знаком остановил его:

— Оставь педаль в покое, сынок, я покручу рукоятку.

— Вы… вы будете… — пролепетал Орельен.

— Ну да, я же сказал, что мне нужно размяться; это помогает от ревматизма.

— Но все-таки… — пробормотал снова Орельен.

— Давай занимайся своей чашкой, парень: ты подаришь ее Катрин, понял?

Ты вертишь круг для меня, могу же и я когда-нибудь покрутить его для тебя…

— Нет, нет…

Не слушая возражений, старик схватился за рукоятку и плавно пустил круг в ход. Орельену не оставалось ничего другого, как поскорее схватить обеими руками каолиновый комок и стиснуть его. И вот, крепко держа ладонями глиняный цилиндр, быстро вращающийся под его пальцами, Орельен понемногу снова превращается в того жизнерадостного мальчишку, которого так хорошо знает Катрин. Черты лица его постепенно разглаживаются, и скоро на нем не остается и следа мучительного стыда и унижения. Исчезает горькая складка у рта, губы складываются в ребячью гримасу. Делая углубление во вращающемся перед ним цилиндре, он стискивает зубы, и рот его отвердевает, придавая лицу спокойное и уверенное выражение.

«Как будто, — думает Катрин, — не он формует глину, а она формует его самого».

Дядюшка Батист старательно делает свою беличью работу: колесо крутится плавно и быстро. Ах, старая лукавая белка, ворчливая белка, милая, хорошая, добрая белочка!

Внезапно Катрин охватывает страх при мысли, что Орельен от волнения может испортить свою чашку. Девочка едва осмеливается глядеть на друга, боясь, как бы ее страх не передался ему. Она опускает глаза, чувствуя, как неудержимое и счастливое смятение овладевает всем ее существом…